Воспоминания Юрия Григорьевича Глущенко
@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_
Дорогие друзья!
Я долго сомневался, стоит ли эту часть своих воспоминаний включать в наш общий труд до и после школьных воспоминаний. Вобщем-то, это ни коим образом не касается нашей первоначальной темы, затронутой нашим общим редактором - Владимиром Сергеевым. Но узнав от него же, что наш общий труд планируется опубликовать в "толстом" журнале "Российский колокол", имеющий обширную аудиторию, я решился представить на ваш суд и решение предлагаемую часть своих воспоминаний. К тому же, в этом году исполнилось 64 года прорыва Ленинградской Блокады
При этом я преследую единственную цель, очень емко определенную когда-то российским адмиралом Макаровым: "Помни войну!"
Сегодня в сознании значительной части молодежи, а я в этом убедился на встречах с молодыми людьми разных возрастов, Великая Отечественная война откатилась куда-то очень далеко, чуть ли не на уровень Куликовой битвы. В их сознании постепенно стираются все ужасы и трудности войны, хотя, порой, и не по их вине.
Нас, что-то знающих о войне и труднейших послевоенных годах, с каждым годом становиться все меньше и меньше. С нами уйдет и наша память. Кто же тогда расскажет о прожитом и пережитом?
В нынешние времена в наших городах-Героях Москве и Ленинграде, во многих крупнейших городах России почти легально действуют националистические, а порой и откровенно фашистские организации. На книжных развалах можно встретить гитлеровскую "Майн кампф" И если наше поколение не будет активно противодействовать этому новому явлению, то не скатится ли Россия, при ее экономической слабости, к ситуации Германии 1933 года?
В 2003 году Кировской городской общественной организацией "Жители блокадного Ленинграда" была издана книга "Мы из Блокады", одним из авторов которой был и я. К сожалению, книга вышла очень маленьким тиражом, насколько позволяли наши средства, литературный журнал имеет гораздо большие возможности по охвату аудитории. Статью из этой книги, с небольшими изменениями, я предлагаю вашему вниманию1.
Эти воспоминания написаны моим старшим братишкой Юриком, который в те страшные годы стал моей второй мамой, сохранил и вынянчил меня, благодаря ему я жив и по сегодняшний день. Не знаю, в праве ли я был вносить какие-либо дополнения в этот уже написанный жизненный документ и дело тут не в авторском праве. Это его воспоминания, сохранившиеся в его памяти и, в этой части, вмешательство не возможно. Меня может оправдывать только то, что Юрик это писал для наших младших братьев, детей и внуков, которые, в добрый час, не видели и не переживали всего этого ужаса, но должны знать через что пришлось пройти нам, какова есть война, и каково детям в ней.
Юрик писал по своей памяти. Я же, в силу своего малолетства в те годы, конечно, почти ничего не помню. В памяти сохранились лишь отдельные разрозненные фрагменты, которые уже позже, по рассказам мамы, увязывались в единое событие. Я взял на себя смелость дополнить Юрины воспоминания тем, что сохранилось в моей памяти и тем, что знаю по маминым рассказам.
Леонид Грущенко
В Ленинграде мы жили на улице Ракова, 17, ком.304, теперь это Итальянская улица. Это рядом с Пассажем. Парадным Пассаж выходит на Невский, а второй выход - на Итальянскую. Наш дом - 17, а Пассаж, видимо, 19, это на нашей стороне Невского проспекта для потомков сохранена надпись военных лет: "Граждане! Во время обстрела эта сторона наиболее опасна!"
Мы с мамой гуляли в скверике напротив Русского музея. Помню, я катался на велосипедике вокруг клумбы, на которой стоит памятник Пушкину, а вокруг скверика скрипели трамваи, тут у них было кольцо.
Папа - инженер-механик, работал на "Красном треугольнике", а мама - в химико-технологическом институте на кафедре технологии резины.
В январе 1941 года родился младший братишка Леня. В воскресенье 15 июня мне исполнилось 7 лет, а в следующее воскресенье началась война. Отца проводили на фронт на второй день войны, остались с мамой втроем, родных в Ленинграде у нас не было никого. Позже мама рассказывала, что 22-го июня стояла прекрасная (редкая для Ленинграда) погода. Вся семья дома, что тоже было редко, т.к. папа, кроме работы, преподавал еще и в техникуме, у мамы было много, как тогда говорили, общественных нагрузок. Вечером родители собирались в кино, в кинотеатр "Великан", который был недалеко от нашего дома. А в полдень по радио было Правительственное сообщение. Всё. Мирная жизнь закончилась на долгие четыре года...
Сначала было тревожно, но интересно: мы, мальчишки коллекционировали осколки бомб и снарядов, их выковыривали из бортов машин, побывавших на передовой. Из своей подворотни мы наблюдали первые немецкие самолеты: днем, на большой высоте над Ленинградом черные крестики самолетов, а вокруг них красивые шарики разрывов зенитных снарядов. Из нашего скверика каждый вечер поднимались в небо аэростаты воздушного заграждения, на окнах появились бумажные кресты. На Садовой какой-то хороший человек вместо крестов выклеил на своих окнах целые пейзажи.
Последнее сладкое воспоминание: отстояли длиннющую очередь в коммерческое кафе "Норд", где пили какао с пирожным.
Отца призвали на фронт на второй день войны. Его провожали с Московского вокзала вечером 23 июня. Поезд уходил на Север. Он познакомил маму с женой товарища, с которым он призвался и получил назначение в одну часть. Договорились, что в случае потери связи, женщины будут держать связь между собой. Но эта женщина потерялась в первые же дни блокады и дальнейшая ее судьба неизвестна.
Маме предлагалось эвакуироваться вместе с детьми, но отец в своих письмах с фронта писал: "Не поддавайтесь панике, никуда не уезжайте из Ленинграда. Город, как и Москва, будет надежно защищен. Война продлится не дольше трех-четырех месяцев". Он воевал на Карельском фронте.
Вот мы и не уехали. 30 августа поезда уже не могли пройти ни на Юг, ни на Восток, немцы перерезали последнюю железнодорожную ветку в районе ст. Мга, а 8 сентября кольцо окружения Ленинграда замкнулось. Город был блокирован на бесконечно долгие 900 дней и ночей.
Соседка Лёля отправила свою дочку с одним их последних эшелонов, но их разбомбили под Малой Вишерой, и детей вернули родителям, а дочка - моя ровесница - в дороге заболела воспалением легких и в течение суток буквально "сгорела" на руках тети Лёли, умерла.
Начались обстрелы, бомбежки. На нашей улице первым был разрушен и горел дом возле Фонтанки, напротив кинотеатра "Рот Фронт" (теперь - "Родина"). Потом эти картины стали привычными: многоэтажный дом без передней стены - все квартиры на виду, с мебелью и прочим убранством. Во время одной из первых бомбежек города были начисто разбобмлены и сожжены продовольственные Бадаевские слады. Черный дым несколько дней стоял над тем местом, где стояли склады. Ленинградцы и представить не могли, какую страшную участь предвещал им этот дым.
Чтобы получить рабочую карточку, мама вернулась на работу к себе в лабораторию, только теперь они уже начиняли снаряды и мины взрывчаткой. За время блокады ленинградцы изготовили более 40 млн. мин и снарядов, в том числе были и начиненные мамиными руками. Мама рассказывала, что во время артобстрелов женщины старались угадать, какой район обстреливают, ведь у большинства дома оставались дети. А однажды в их лабораторию, когда никого не было, попал снаряд, срикошетил по стенам, но не взорвался.
В первые дни бомбежек мы каждый вечер спускались со своего третьего этажа в бомбоубежище - в подвал, где под убежище переоборудовали бывшую прачечную. Потом - когда сил не стало, при бомбежках мама просто ложилась поверх нас - "если убьют - то всех сразу". Страх перед смертью от бомбы или снаряда был ничто по сравнению с чувством голода и очередь в булочную, где отоваривали карточки, не расходилась даже во время бомбежек или обстрела, не смотря на настойчивые требования милиции или дружинников. Так и стояли, не шелохнувшись, до отбоя воздушной тревоги.
Были и курьезные случаи: мы спали полуодетые, и один раз мама по тревоге подняла меня: "Юрчик, одевайся!". Пока собирала Леньку, я разделся догола и лег спать дальше. В другой раз - это еще электрический свет был - мама так же подняла меня. Я сонно ковырялся. Вдруг шарахнуло где-то рядом, дом заходил ходуном, и лампа закачалась, а я стал бегать по комнате с криком: "Ой, валенок, где валенок?" А валенки были - один на ноге, другой в руке. Потом оказалось, что в соседний дом N15 попала фугасная бомба и прошила все пять этажей, взорвалась и разрушила его.
Пришел голод, не стало тепла, света, воды, канализации. Выбитые стекла в окне мама заменила подушками, одеялами, фанерой. Стало холодно и темно. Днем и ночью.
Мы с Ленчиком спасались одетые на кровати, заваленные всяческим тряпьем, что нашлось в доме. Молочка у мамы давно уже не было, а Леньку я кормил так: резал на кубики этот эрзац-хлеб и совал ему в открытый, как у галчонка, ротик.
Потом уже, много лет спустя, мама назвала меня "маленьким героем", а мне до сих пор стыдно: я так и не признался ей, что этот "герой" в отсутствие мамы доставал семейный паечек и этот "обмылочек" и нюхал, и обламывал крошки, и просто смотрел на него.
Леонид: "Да, наш Юрчик действительно Герой! Представьте, семилетний мальчишка, доведенный голодом до дистрофии, находил в себе силы не съесть этот кусочек хлеба, а разрезав его на крошечные кусочки, в течение дня кормил ими маленького братишку! Такое было не под силу и некоторым взрослым. Сколько было случаев, когда матери съедали детский паек! От голода и крайнего истощения люди порой теряли человеческий облик... А так мог поступить только настоящий Герой! Я, конечно, не помню того чувства голода, но по маминым рассказам, я могу сказать. Каждый из нас время от времени бывает голоден. То ли не успел пообедать, то ли задержался на работе и ужин отодвинулся на 2-3 часа. Как же мы тогда бываем голодны! Но это чувство совсем не то. Тот голод - это всеобъемлющее, зверинное чувство, владеющее всем сознанием человека, все его желания и стремления - поесть, не важно что, лишь бы что-то попало в желудок, пожирающий человека изнутри! Больше того, человек понимает, что он погибает от голода, притупляются все нормальные человеческие чувства, он не реагирует на смерть других людей, пропадает сознание стыда или отвращения. Человек мог съесть себе подобного. Мама не любила смотреть фильмы о войне, и, особенно, о блокаде Ленинграда. Она говорила, что как бы ни стремился режиссер показать правду о тех событиях, он не мог показать и десятой доли того, что было! Какая уж там любовь, которую показали в фильма "Два бойца" или "Балтийское небо"! Впрочем, я и сам перестал ощущать в себе и бояться голода, только когда мы приехали на Колыму в 1950 году, хотя мы после войны, хоть и без разносолов, питались, благодаря усилиям родителей, нормально. А, все-таки, таскали и прятали кусочки хлеба."
На карточки не прожить, (после пятого уменьшения нормы - 20 ноября 1941 года-на рабочую карточку приходилось 250 грамм, а на карточку иждивенца - 125 грамм так называемого хлеба, т.е. хлеба, в котором практически не было муки!) и мама ходила менять вещи за крохи продуктов. Помню, что выходной костюм отца "пошел" за 1 кг неочищенного овса, а за зимнее пальто, какой-то жулик всучил маме просроченные продуктовые карточки и обещал привезти картошки, но не привез. В честь рождения Лёни, папа подарил маме прекрасную беличью шубку. Она тоже "ушла" за какой-то пустяк.
Вообще, часто там обманывали: Принесенный с мороза кусочек сала оказывался кусочком стеарина, а кулечек с сахаром - кулечком с мелом, припорошенным сверху сахаром. Сегодня я задумываюсь, сколько же еще было мерзавцев, которые могли не только быть сытыми в городе, охваченном голодом, но и выменивать на продукты одежду, драгоценности, произведения искусства! Наживаться и жировать на всенародной беде и горе. Мама рассказывала, что ей удалось однажды на что-то выменять маленькую баночку сливочного масла. Мы все знаем, что сливочное масло все, вроде бы, и одного - желтого цвета, но масло каждой пачки или коробочки по оттенку будет отличаться. Так вот масло в той баночке было как мозаика - состояло из малюсеньких кусочков разных оттенков. Т.е. кто-то то ли в госпитале, то ли в столовой отрезал от порций маленькие кусочки, собирал, а потом выносил на рынок и менял на вещи.
Наконец, маме удалось раздобыть "буржуйку", затем трубы к ней, но трубы были водопроводные, маленького диаметра, и весь дым шел не в форточки, а в комнату. Дрова стоили дорого, как продукты, топили мебелью, игрушками, книгами, сожгли отцовскую техническую библиотеку.
В обиход вошли незнакомые слова: "трупы", "вши", "дуранда" (подсолнечный жмых). Трудно представить, что за время блокады население Ленинграда сократилось с 3,1 млн. человек до 800 тыс. В братских могилах на Пискаревском и Серафимовском кладбищах покоятся более 640 тыс. ленинградцев! А сколько еще умерло во время эвакуации и в результате последствий голодовки! Кто это подсчитает!
Потом Ленька стал умирать, меня с ним положили в больницу. Мама приносила нам гостинцы, а когда выписали, мама спрашивает: "Ну что, передали вам трамвайчик и печенюшки?" Я говорю: "Нет, мам, нам передали трамвайчик и паровозик". Госпиталь находился на 1 линии Васильевского острова (д.58), в районе Малого проспекта и вот мама после работы обессиленная, выменяв свой суточный паек на несколько печенюшек, несла их в такую даль! Ведь городской транспорт в декабре уже не действовал.
Леонид: "Как оценить этот материнский подвиг! Эти передачки до нас не доходили и меня опять спас только Юрин уход за мной. Потом какая-то нянечка маме сказала: "Мамаша, я вижу, как вы любите своих деток, и если хотите, что бы они жили, заберите их отсюда". И мама опять потащила нас домой - меня на санках, а Юрчика за руку. Это было 15 декабря 1941 года."
Долго тянулись дни и ночи самой страшной первой блокадной зимы... И все-таки мама устроила нам Новый год: притащила в кровать коробку с елочными украшениями и мы перебирали их, рыбок и прочих зверюшек из тисненого картона.
В марте 1942 года отправляли группу сотрудников ЛХТИ с детьми в эвакуацию. До этого не вывозили детей, т.к. через Ладогу людей везли в кузовах грузовых машин и довезти детей живыми до другого берега было невозможно. Стояли необыкновенно жестокие морозы. До Ладоги мы ехали на поезде. Тетя Лёля, так же как и мы обессиленная от голода, сама вызвалась проводить нас на Финляндский вокзал, тащила санки с нами, детьми, и нехитрым скарбом. Хватило ли ей сил вернуться обратно? На вокзале мама с большим трудом получила причитающийся нам паек в дорогу, а т.к. "знающие люди" заверили, что на берегу всех будут кормить, а ехать то всего полсотни км, то мама почти весь паек отдала Лёле Новиковой. Это сегодня 50 км - не расстояние, тогда же мы ехали больше суток.
Поездом, ночью, прибыли на берег Ладоги, на ст. Ваганово, а утром на автобусе по льду, по "Дороге жизни", нас перевезли на Большую землю, на ст. Кобона. Это более 30 км, с ежеминутной опасностью попасть под обстрел или бомбежку. Здесь нас впервые накормили. По сей день помню наш фарфоровый кувшинчик в горошек, полный дымящейся каши.
И, все-таки, в Ленинграде были честнейшие, добросовестные, прекрасные люди. Когда мы приехали на ст. Кобона, мама, оставив нас в машине, побежала узнать, где грузиться на поезд и получить продукты. Все это было как-то в разных местах и очень далеко, и потребовалось много времени. И вот она видит, как вдоль состава едет наша машина а из окна выглядывает водитель, кого-то выискивая. Мама бросилась к машине, в ней были мы с Юриком и все наше "имущество". Оказалось, что водителю уже надо ехать в обратный путь, а тут мы сидим. Казалось бы, высадил бы нас и всего-то дела, да еще и "имущество". Люди ведь вывозили с собой самое ценное - можно и поживиться. Так нет же! Поехал разыскивать нашу маму! А тут еще военный патруль наткнулся на нас, мол водитель магарычничет, к стенке его, гада! Мама еле "отбила" его! И еще. Это уже выяснилось, когда я начал собирать документы на получение знака "Житель блокадного Ленинграда". Домовая книга нашего дома не сохранилась, то ли потерялась в те годы, то ли сгорела. Поэтому потребовалась справка с места маминой работы о времени нашего выезда из Ленинграда. Так вот, к моему изумлению, в архиве института сохранились списки эвакуированных, в т.ч. детей, расписанных повагонно! Какой-то неизвестный служащий, не смотря на холод и голод, озябшими руками химическим карандашом на серой оберточной бумаге составил и сохранил эти списки. Он выполнил свой служебный долг. Спасибо тебе, безвестный добрый человек!
Стали грузиться в теплушки. Мы заняли уголок наверху, на нарах, у окошка. В середине вагона топилась печка, но наш угол всегда был заиндевелым, хотя вагон был набит битком.
Велели выбрать старшего по вагону - отвечать за порядок и получать продукты на весь вагон - все отказались. Тогда вызвалась наша мама, говорит, испугалась, что останемся без продуктов.
На обусловленных станциях она брала помощников. Они получали и притаскивали в вагон продукты, делили на пайки. Потом кто-то один отворачивался к стене, и его спрашивали: "это кому?" - и он говорил: "Ивановым, Петровым" и т.д.
На остановках снаружи стучали: "Мертвые есть?", и если есть - снимали и грузили на сани.
Внизу под нами ехали три или четыре сестры и везли с собой ковер. Когда одна из них умерла, ее завернули в ковер и не стали отдавать, везли с собой до конца. Этот сверток служил им столом в течение всего пути.
На полустанках сообща открывали тяжелые двери вагона, причем все двери в составе - на одну сторону, и, так как туалета не было, всем вагоном присаживались по естественным надобностям прямо в сугроб. Но нашей маме было только 31, она стеснялась и под вагоном перебиралась на другую сторону. И однажды попалась: поезд неожиданно тронулся, а на ней была шуба и двое отцовских брюк, которые застегивать было уже некогда. Она с ужасом смотрела на набиравший ход поезд, потом заметила на одном из вагонов поручень и ступеньку, уцепилась и ехала так до следующей остановки: шуба не застегнута, брюки сползли, голое железо жгло пальчики. Как она вынесла эту пытку? Поезд, который, порой, останавливался просто в чистом поле, все шел и шел... и только стрелочницы на полустанках и разъездах сочувственно покачивали головами.
Потом рассказывала, что на поручне ее удержала только мысль о детях, а на остановке долго не могла разжать пальцы. И еще проблема: у братишки был кровавый понос. Мама рассказывала, что наш багаж в основном состоял из двух сумок - с чистыми и грязными пеленками. Грязные надо стирать, а где? Мама приспособилась стирать на стоянках под паровозными колонками. На ветру и морозе это занятие не для слабых. Нужно внизу повернуть штурвал (открыть кран), и тогда с высоты пяти метров падает струя воды толщиной с телеграфный столб. Со "стирки" приходила мокрая с головы до ног, а где сушить в промороженном вагоне? Часто досушивала на себе, оборачивая пеленки вокруг голого тела.
Запомнился Сталинград: там прям на перрон поставили столы с белыми скатертями, кормили ленинградцев горячим обедом. А ленинградцы - это грязные завшивевшие скелеты, а ехали-то студенты и работники института, среди них - ученые, известные всему миру.
Если не ошибаюсь, выехали из Ленинграда 13 марта, а прибыли в Кисловодск 6 апреля.
Кисловодск встретил теплом и ароматами весны. Прибывших выстроили на перроне, а из опустевших вагонов выбросили несколько дохлых собак (ленинградцы запасались на всякий случай).
После войны маму спрашивали: "А Вы тоже кормили детей собаками и кошками?" Она отвечала: "Может и кормила бы, но где их взять?"
После санпропускника нам раздали адреса местных жителей, у которых мы должны были квартировать, - карачаев - в многодетной семье на окраине города. Надо сказать, что местные жители не очень любезно принимали постояльцев. Стремились принять одиноких, молодых и относительно здоровых людей. Поступали просто - с улицы закрывали дом на замок, сами же пользовались входом со двора. Мы просидели под дверями до поздней ночи, да и куда было маме с нами идти! Пока нас не впустили в дом. Под окном проходила дорога - выход из города в горы. Мы жили в чуланчике, единственное окошко которого выходило в хлев, где стояла корова и барашки. Для того, что бы прокормиться, маме пришлось ходить на поденную работу. Пришлось и шить, и стирать, и обмывать покойников... Хозяева же не бедовали, были обеспечены и хлебом и мясом. Бывало, вдруг начинают печь хлеб, напекут целую гору, ночью - шум, топот. мужские голоса. Утром от хлеба и следов нет. Мама спрашивает хозяйку: "Нанык, что это ночью было?" Отвечает: "Да это наш родной был..." Фактически же, это они обеспечивали продовольствием дезертиров, скрывавшихся в горах.
Только мы немного отдышались, ближе к осени по дороге нескончаемым потоком день и ночь пошли войска: наши отступали. Уходили и местные жители - через горы, в Нальчик, но мама с малыми детьми не решилась.
И вот настало утро, когда шум и скрип прекратились, дорога опустела, повисла зловещая тишина. Наша знающая мама всех в доме разместила вдоль стен под окнами: "если будут стрелять, чтобы не поранило осколками и стеклам". Но стрельбы не было. Через какое-то время послышался рев моторов и пьяное пение. Это немцы на мотоциклах с колясками (в колясках пулеметы), горланя песни, проехали по дороге. Наши хозяева, зная, что отец - красный командир, находится на фронте и, побоявшись немцев, предложили нам искать другое жилье.
Так наша эвакуация превратилась в оккупацию. Мама опять металась в поисках пропитания, и опять мы с Ленчиком оставались одни по нескольку дней. Мама с ленинградками ходила в села менять вещи на продукты, но, по сути, менять уже было нечего. Тогда она вспомнила, как в детстве ее мама учила шить (бабушка умерла, когда маме было 10 лет, и она осталась тогда старшей в семье).
Дело в том, что во время отступления наших местные жители грабили магазины и санатории, набрали кучу материалов, и тут пригодилось мамино умение. Она сама рисовала фасоны и шила женские платья: материал, нитки, швейные машины - хозяйские, голова и руки - мамины, а рассчитывались продуктами. Уходила на целый день по разным хозяевам, рассказывала: хозяева садятся обедать, сажают и ее, а ей кусок в горло не лезет - вспоминает нас.
Леонид: "В это время мы уже жили в заброшенном детском доме (он эвакуировался2). Мама там нашла и оборудовала уютную комнатку. Холодища была страшная; топить-то было нечем, ходили по горам, собирали тощий бурьян, но этой вязаночки хватало ненадолго. Еще в одной комнатушке жила женщина с мальчиком, Юриным ровесником. И когда женщины уходили "на раздобытки", нас сажали в большую русскую печь - там было теплее. Эту печь я помню. Там было тепло, но уж очень жутко!"
В другой половине дома стояли немцы, а в подсобном здании разместили наших пленных.
Однажды мы с Ленчиком топили печку. Пришел немец с котелком, полным похлебки, поставил котелок на плиту и что-то сказал по-немецки. И ушел. А из котелка очень вкусно пахло. Мы решили попробовать по ложечке. И когда пришла мама, в котелке оставалось уже совсем на донышке. Она страшно нас отругала: может, он поставил подогреть? Мы все перепугались и стали ждать, но никто не пришел.
Потом, когда немцы ушли, я научился разбивать оконные рамы на дрова, и у нас уже проблем с топливом не было.
А в новогоднюю ночь (1943-го!) высадился наш десант, прогнали немцев, и опять под шумок начался повальный грабеж. Маме сказали: "А ты что сидишь, у тебя двое малышей!". Мама взяла пустую наволочку и тоже пошла "грабить". Через какое-то время она вернулась, притащила на спине полную наволочку квашеной капусты и несколько пачек кофе, вся мокрая, обледеневшая и просоленная. Рухнула на кровать и рыдала, как ни до, ни после я не слышал - видимо от позора и неумения "грабить".
Весной сотрудников ЛХТИ "реэвакуировали" в Казань, слили с тамошним технологическим институтом. (Вот лежит передо мной этот документ - Удостоверение N9 от 20 апреля 1943 г., подписанное и.о. директора ЛХТИ профессором Марениным Н.А., удостоверяющее, что Мария Тимофеевна с детьми снова отправляется в путь. Теперь уже на Север) И опять мы поехали эшелоном, но уже в пассажирских вагонах. Еду варили на камушках во время стоянок. И опять проезжали Сталинград - но ни вокзала, ни города уже не было, среди развалин были восстановлены только железнодорожные пути.
Мальчишкам эшелона опять все было ужасно интересно: ведь вокруг столько брошенной техники и всякого барахла, в том числе и очень опасного. Это мы поняли, когда в "обеденные" костерки подложили потихоньку патроны (пули мы предварительно расшатали и вытащили, оставили только порох и капсюли в гильзах), и потом все это стало рваться и гореть.
В Казани замдиректора института ужаснулся нашему виду, и послал маму в подсобное хозяйство института поправлять здоровье детей.
Так мы прибыли на станцию Бирюли, в деревню Бимери - полутатарскую. Маму, как самую грамотную, сделали то ли завскладом, то ли завхозом. Ей приходилось часто ездить в Казань, и опять мы на несколько дней оставались одни. Жили в летней кухне у русских хозяев. Днем было ничего, а с наступлением темноты очень боялись - свету-то не было. Но страшно было, пока не заберешься на кровать под одеяло, а там все страхи проходили. И здесь жизнь, мягко говоря, была не сахар. Это подсобное хозяйство должно было обеспечить институт овощами. Но не было не только какой-либо техники, но даже лошадей - все было взято на фронт. На все хозяйство была всего одна лошадь по кличке Комета, которая в силу своего древнего возраста не была мобилизована. Кормежки и ей препадало не густо. Надо по хозяйству работать, а эта лошадь все норовит лечь и околеть. Собираются женщины всей бригадой, подводят под нее жерди и так поднимают на ноги. Так что и пахали, и убирали, и все остальное женщины на себе. Как-то выпросила мама эту Комету в лес съездить за хворостом. Конюх запряг ее и отдал маме. И вот в лесу эта Комета легла... После долгих попыток поднять ее. Мама выпрягла ее из саней и чуть ли не на себе волокла ее до деревни. Уж, какой тут хворост!
Здесь мне исполнилось девять лет, а затем и десять. Здесь нас, наконец-то, разыскал отец, т.к. связь с ним прервалась с началом блокады. Сюда же он приезжал на побывку с фронта на пару дней и привез очень вкусную тушенку. В первый день я просидел у него на коленях и проревел весь вечер. Мама сказала - это выходит все пережитое.
В это время воинскую часть отца отвели в тыл, в Беломорск. Это были авторемонтные мастерские. И осенью 1944 отцу удалось выписать нас к себе, в город Беломорск.
Помню, когда приехали, был праздничный обед, радиола играла "Прощай, любимый город". Это было так непривычно, ведь всю войну мы не слышали ни радио, ни вообще музыки. На третье был чай, а сахар - горкой на блюдечке, сахар американский - кубики 1х1 см. Я взял кубик, выпил свой стакан, и у меня осталось еще полкубика. Отец сказал: "Вот только теперь я понял, сколько вам пришлось хлебнуть"...
В конце зимы поступила в часть команда грузиться в вагоны и ехать, маршрут скажут потом. И опять эшелон, опять теплушка, но теперь уже теплая. Доехали до Ярославля, приказ - выгрузиться и ждать дальнейших указаний. Здесь мы встретили День Победы! Вскоре опять приказ: грузиться и ехать, маршрут неизвестен. Гадали: Чехословакия (там еще шли военные действия) или Дальний Восток? Проехали Киров, Пермь, Свердловск. Значит Дальний Восток. Сталин готовился к войне с Японией.
Было лето, тепло, днем я ехал на открытой платформе с техникой, и так вышло, что познакомился с географией страны, еще не открыв дверь школы. Уральские горы, сибирские реки, туннели Байкала, сопки Забайкалья и Приморья - память на всю жизнь.
Немного не доехав до Владивостока, под Уссурийском, на разъезде Дубининский выгрузились и встали в поле, быстренько обжились. С легкой руки отца, теперь на этом месте большой поселок совхоза "Дубининский" в котором мне довелось побывать уже в семидесятых годах.
Так мы, ленинградцы, оказались на Дальнем Востоке.
Здесь, в Дубининском, с победой над Японией, окончилась для нас война.
Отца демобилизовали 1946-м. Отцу было 37 лет, маме - 36. После войны родились еще два братика, Миша и Саша, которые учились и окончили Магаданскую школу N1
Леонид: "По всем жизненным правилам, я с той своей первой зимы должен был бы лежать на Пискаревке в братской могиле с лаконичной надписью на камне красного гранита "1941" но благодаря невероятным усилиям, человеческому подвигу мамы и Юры моя судьба была изменена. Я живу уже седьмой десяток лет. За это низкий поклон моему братишке Юрчику, долгих лет ему, а маме - Вечная Память!"
Необходимые примечания.
1 Начальная часть этой статьи была опубликована под заголовком "Блокадные мальчики" в еженедельнике "Аргументы и Факты" 16 февраля 2005 года.
2 Детский дом "эвакуировали" гитлеровцы. На тот свет. - МА.
Начальная часть этой статьи (до Кисловодска) переведена на английский Ольгой Турбасовой-Глущенко и Сашей Турбасовой.
22-й выпуск Первой школы г. Магадана, 1958 г.
Адрес страницы: http://neisri.narod.ru/academnet/1school/22-1958/glu_jura.htm
(c) Copyleft Трумпе M.A., 2022
Дата последнего изменения: