Воспоминания Владимира Олеговича Сергееваа
(22-й выпуск Первой школы г. Магадана, 1958 г.)

@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_@_

Эти воспоминания написаны Владимиром Олеговичем для своего однокашника Леонида Григорьевича Глущенко.

Владимир Олегович с дочерью

Теперь, в обещанном продолжении моего "отчета за прожитые годы", перед тем, как рассказать о послешкольных годах, напомню о своих детских и школьных путях-дорожках.

Ведь все мы тогда, учась в школе, мало что знали о семьях друг друга, не делились (за редким исключением, и по разным причинам) разговорами о том, как наши родители попали на Колыму, что мы сами делали вне школы, кем хотим стать и тд, и тп.

Поэтому, напишу немного откровений из прошлого о себе, любимом (немного, потому что о прошлом членов моей семьи можно (а может быть, и нужно) писать сагу не менее объемную, чем о "Сага о Форсайтах".

Начну, как ты предпочитаешь, конспективно.

Моя мама родилась под фамилией своего родного отца - Сафронова Александра Александровича, бывшего управляющим одного из чугунолитейных заводиков на Урале. Во время гражданской войны он оказался офицером в рядах Колчаковской армии и был расстрелян, когда моей маме было около 2-3-х лет.

Его вестовой добрался до Ижевска, где тогда бедствовала моя бабушка с ребенком на руках, и привез вырезку из газеты, где он был в списке расстреляных и обручальное колечко.

После этого (довольно вскоре) бабушка вышла замуж за дальнего родственника (троюродного племянника), который был на пару лет моложе ее, и который сразу же удочерил мою будущую маму, наградив ее своей фамилией Пьянкова. Впоследствии это удочерние ребенка белогвардейца-офицера будет основной причиной его всегдашнего стараха перед разоблачением с последующими возможными эксцессами.

В частности, это будет причиной того, что моя мама, успешно поступив в нефтяной институт, не сможет в нем учиться, поскольку Петр Васильевич категорически отказался "кормить" свою приемную дочь, посчитав, что она вполне самостоятельна и может себя прокормить сама.

Надо сказать, что моя мама конечно в некоторых вопросах была уже вполне самостоятельна, в частности я у нее уже был, а отца у меня уже не было еще до моего рождения (она с ним феерически рассталась, долго даже не подозревая, что была уже "в положении"). Так я получил фамилию отчима моей мамы - Пьянков. Мало того, что сама эта фамилия, в силу своего специфического содержания, заставляла меня комплексовать, а моих сверстников довольно жестоко склонять ее на все обзывательные лады, но и сам дед категорически был против, чтобы я называл его - "дедушкой".

Так что в детстве и дедушки у меня не было, а был "дядя Петя".

С высоты и дальности сегодняшних лет, понятно, что в условиях и в те времена во многом очевидных репрессий, это был его шанс на выживание, а поскольку н был кормильцем всей семьи (бабушка с четырьмя детьми на руках (кроме моей мамы) естественно не работала), а он был инженером строителем, и поэтому, в то время, - руководителем многих строительных участков и объектов. На семью средств хватало, но не хватало уверенности по анкетным этим соображениям. Он и в партию-то не вступил, боясь любого копания в своей биографии. И несколько раз переезжал со своей семьей из одного места жительства в другое, когда начинал чувствовать, что под него "копают". Так, через ряд городов, между 1938 и 1939 годами вся семья и моя мама попали из г. Горького в Москву, где я и родился 1 мая 1940 года.

Потом, во время войны, была наша эвакуация из Москвы в г.Сарапул на Урале, там у моей мамы, работавшей на военном заводе, развилась дистрофия 2-й (инвалидной даже

по тем временам) степени, затем было возвращение в 1944 году в Москву, Салют Победы, который мы смотрели с крыши высоченного соседнего здания, куда нас пустили прожектористки (на крыше такого же высокого здания с другой стороны нашей улицы Преображенской хозяйничали зенитчицы). Затем были колонны военнопленных немцев через Москву, и через нашу улицу. Затем были километровые очереди за мукой под праздник. Реформа денег в 1947 году. 800-летие Москвы тогда же, в том же году (моя мама тоже получила эту медаль).

Короче говоря, к пятидесятому году сложилась такая обстановка, что надо было опять выживать, и моя мама (мать-одиночка), в поисках лучшей жизни завербовалась в Дальстрое на работу на Колыме. Нас, родственников, к тому времени насчитывалось до 15 человек, прописанных (и большей частью - живущих) в коммунальной комнате площадью 22,8 кв.м. Надо сказать, что мы жили в многокомнатной коммунальной квартире, где в других комнатах проживало почти все заводоуправление 37-го военного завода, который находился за церковью, бывшей на Преображенской площади. Вместе с нами много лет проживали с семьями - гл. инженер завода, гл. бухгалтер, гл. технолог, председатель профкома, секретарь парторганизации, и др. весомые на заводе люди.

Где-то в 48-м или 49-м году четверо из них стали лауреатами Сталинской премии (за создание и освоение в производстве первого в стране автопогрузчика), но продолжали еще много лет жить соседями с нами. Такие уж были времена.

Вот из этой беспросветности мама моя, схватив меня десятилетнего, очертя голову понеслась на Колыму.

Только в поезде ей объяснили, чем является Колыма, кроме романтического ореола первопроходчести (когда мимо нас, или мы мимо них, преимущественно на полустанках, проезжали называемые теперь "столыпинскими" вагоны, набитые заключенными).

Проплакала она (часто навзрыд) все те 11-12 дней, пока мы добирались до Находки.

Там нас сразу разместили в переселенческие бараки (бывшие еще недавно огороженными зонами и стоящими еще по углам каре, огороженного пока колючей проволокой , вышками (но пустыми уже, конечно).

Там мы прождали-жили (где-то месяц хвостиком), пока за нами не придет грузовое судно Красногвардеец (не Джурма, конечно. Я на ней, загруженной заключенными, был случай, побывал, мальчишкой). В дороге на Колыму мама познакомилась с моряком, отправлявшимся служить в Магаданский порт, так он там и был потом, 3-м помощником капитана. Я сидел в его рубке, окна которой смотрели прямо на твиндек, на дне которого на корточках сидели ЗеКа, а в углу стояла квадратная бадья - "параша", на которой время от времени кто-нибудь принаседковал и оправлялся. Потом эту парашу подняли на блоках и вылили прямо за борт, прямо в порту, здесь же, у причала, и все вернули в исходное.

Я это помню это, как совершенно фантастический фильм, который тогда на меня произвел неизгладимое впечатление.

Думаю, Леня, что ты в свою бытность на Колыме насмотрелся всякого, в том числе и на ЗеКа, но это ведь было уже не впечатлением 11- летнего ребенка, не так ли?

При походе через Охотское море, мы попали в довольно жестокий шторм, достигавший, по мнению команды, 10-баллов. Сам шторм длился бесконечно долго - 4 дня из шести, занявших весь переход. Приплыли - бухта Нагаева во льду. Ждали пол-дня ледокола, причалили в полночь. К утру были на переселенке - Четвертом километре, если помнишь это место.

Ну а дальше, мама, как мать-одиночка с ребенком, получила работу и комнату в Магадане.

Так я попал в четвертый класс 1-й магаданской школы, но уже после Нового года, после школьных каникул, т.е. в начале 1951 года.

Итак, к началу 1951 года, в возрасте 10-ти с половиной лет, я оказался в положении, когда у меня появилась куча свободного времени, не считая школы, приготовления домашних заданий и текущих нехитрых обязанностей по дому, как то - принести ведро воды из колонки, наколоть и принести дров из сарая, подтопить печь, разогреть что-то поесть и поесть это что-то, купить хлеб, реже и еще что-нибудь из других продуктов.

Мама моя любила порядок в денежных делах, и просто писала перечень дел ипокупок, оставляя нужное количество денег (включая мелочь) прямо на записке.

Никогда раньше я не был предоставлен самому себе столько времени, потому что раньше всегда жил в большой семье, под чьим-либо присмотром. Теперь же мои действия и перемещения в пространстве никогда, никем и ничем не ограничивались. Было лишь непременное условие - оставлять маме записку о том, где, с кем и надолго ли я отлучаюсь, даже если я собираюсь вернуться до ее прихода с работы.

Естественно, что эта привилегия действовала лишь в случае выполнения мною всех моих школьных уроков и домашних обязанностей. Впрочем, как я знаю, у всех нас, той поры подростков, были в той или иной мере подобные домашние условия и обязанности.

Природа, как известно, не терпит пустоты во всем. Поэтому все мое свободное время (а часто и не свободное) плотно заполнилось моими интересами, главными из которых стали целевые путешествия за город (новые места, рыбалка, купание, ягодные дела - летом, да лыжные и иные катания зимой. Обычно все эти прогулки были компанейскими, реже вдвоем, а еще реже (но не так уж чтобы совсем редко (по полутору-два десятка раз в

год) - в одиночку. Были и соседне-дворовые и по всему городу путешествия и приключения.

У нашего первого дома своего двора не было, а в самом доме был всего один мальчишка - примерно моего возраста - Володька Меднов, сын дворника группы наших домов - двухэтажных бараков. Семья его жила в нашем подъезде на первом этаже, но как-то редко мы с ним пересекались, хотя иногда и ходили довольно в дальние походы вдвоем, в том числе, например, летом 52 года на настоящий "птичий остров". Как я теперь с удивлением узнал из магаданского туристического справочника, это аж за18-20 км. от дома, на мысе "Островном", что находится далеко за Нагаевским портом.

Я потом, через два года повторил этот поход, но уже в одиночку. Самым примечательным в этих двух походах было даже не то, что топорки, и иные "нырковые", и видимо морские чайки, действительно в огромном количестве, как в кино, сидели на маленьком островке, почти примыкающем к основной скале этого мыса. Удивительным было то, что среди камней этой скалы уже в первом своем походе туда я нашел цветочное растеньице с маленькими фиолето-розовыми соцветьями, которое вопреки крепко устоявшемуся мнению, что "цветы на Колыме не пахнут", источало удивительно приятный, сильный медовый запах.

Именно из-за этого запаха я совершил свой второй поход к "птичьему острову", потому как в первый раз мне моя мама, искренне тосковавшая в Магадане по запахам цветов, не поверила что такие цветы есть, и решил принести их ей, но к сожалению наверное попал не в сезон их цветения. Я просто не нашел их среди другой низкорослой травности, ведь помнил их только по цветоносу, напоминающему маленькую, как из мельчайших гранатов "розочку" ювелирного изготовления, только совсем уж меленькую. На материке, много позже, я все-таки нашел подобное растеньице, но увы, оно совершенно ничем не пахло, тем более медом, как то, из детства.

Другим замечательным времяпровождением стало для меня моделирование. Какие только модели я не делал! И самолеты, и корабли с резиновыми моторчиками, и парусники, и подлодки, и планеры, и воздушные змеи - и все это работало, плавало, ныряло, летало и двигалось. А когда в нашей семье появился отчим, ставший членом нашей семьи более чем на пятьдесят лет (до самой своей кончины), мое моделистическое подвижничество обрело более практические черты: появилась модель канатной дороги, которую я изготовил к выставке детского технического творчества, которое было проведено в нашей школе.

Появилось и первое мое изобретение, реальным воплощением которого занялся мой отчим наряду со своим изобретением "планетарного метателя", выполненного из трубы и давшего толчок к появлению моего - "планетарной улитки".

Наши две идеи счастливо сочетались вместе, но поскольку я в своем молочном изобретательском возрасте на всех выставках, экспонировавших модели планетерных метателей, изготовленных моим отчимом, непременно при всяком случае вставлял, что мол "а "улитку" метателя изобрел я!", меня довольно изящно отчим отправил из Магадана в Ленинград, якобы чтобы семилетку я закончил в Ленинграде, получив более

"престижный" аттестат об окончании семи классов. Так и произошло.

Надо сказать, что мой отчим, Агафонов Александр Александрович, был из освобожденных по отбытию ЗК. Поэтому предложение нового способа и изобретение устройства для производства вскрышных работ при золотодобыче было шансом общественной реабилитации его самого. А когда возможность таких работ подтвердилась демонстрацией реальных моделей, построенных на новом, планетарном принципе, его предложения были приняты с энтузиазмом тогдашними техническими руководителями и высшим руководством Дальстроя. Отчиму были нужны как воздух и экспертные подтверждения новизны этих устройств, но заявки на планетарный метатель виде метательной трубы, одна за другой вернулись с отказами по причине якобы его неработоспособности. Эксперты из ВНИИГПЭ видимо так и не поняли, как работает устройство. Когда же (уже в мое отсутствие) отчим послал заявку с изобретенной мною "улиткой" на трубе (которой отводилось по существу лишь роль транспортного устройства), с повторением моей же схемы (которую я нарисовал ему, поясняя принцип работы) в ее разных положениях при планетарном движении, эксперты тоже, как и он в свое время, поняли этот принцип работы. Авторское свидетельство было выдано, но увы без указания и моего авторства. Много лет спустя я спросил у "Сан-саныча", или "дяди Саши", как я его звал все годы, почему он так поступил со мной. Ответ был извинительный, что-то вроде того что он "и не предполагал, что я окажусь таким способным", и что в то время ему бы не поверили (как бывшему ЗК), что это он изобрел сам, и что он не заимствовал все изобретение у ребенка-соавтора, к тому же - пасынка".

Так или иначе, но авторское свидетельство и последующие родственные первому другие авторские, хорошо помогли нашей семье в бытовом плане. Нам дали сначала другую комнату, не проходную, хотя и поменьше (11-ти метровку на троих на первом этаже барака, на ул. Дзержинского 6, затем через годик другую, 15,5- метровку на пл.Пушкина д.6 на третьем этаже, и затем две комнаты 18 и 9 кв. м. по тому же адресу в другом подъезде. По магаданским меркам для инженерного сословия это было просто шикарным. По этому адресу я и завершил свое пребывание в Магадане по окончании 10 класса.

Посылаю тебе, Леня, снимок промышленного образца метательной машины, сделанный на испытательном полигоне, в котором воплощено и мое техническое решение, изобретение 12-ти летнего подростка.

Впоследствии у меня было еще много изобретений, и медаль "Изобретатель СССР", и бронзовая медаль ВДНХ. Но это уже другие истории, начало которым было положено в далеком 1952 году.

Хотя, что считать началом? Может быть, первая жужжалка из "пальтовой" пуговицы и суровой нитки, или первое самодвижущееся устойство из катушки, резинки-двигателя внутри нее со спичками на конце, одна из которых держит пуговицу-прокладку-"подшипник", сделанные мной по увиденным образцам в 6-ти летнем возрасте, или маска для подводного мира, самостоятельно изготовленная из старой автошины и куска плексигласа в 7-ми летнем возрасте в Геленджике, где я отдыхал у родных все лето, или самокаты на двух и на трех подшипниках, изготовленные опять же полностью самостоятельно в 9 лет, или первый летающий змей, запущенный с крыши нашего шестиэтажного дома на полных две катушки ниток по 200 метров каждая, в 10-летнем возрасте? Кто теперь скажет, когда наша изобретательская жилка впервые зазвенела самостоятельно?!

И какую роль сыграло умение играть в шашки и в карты с 5-летнего, когда я в пригороде Ленинграда на даче в Токсово своего деда-профессора, бабушкиного брата Бориса Алексеевича Наумова, зав.кафедрой в кораблестроительном институте, совсем не хотел ложиться спать, пока его не обыграю "в дурака". Бабушка уводила меня спать и говорила: " Ну, как ты можешь его обыграть!? Он же профессор, а ты кто?! Всего 6-ти летний мальчик!".

И умение тогда, уже через год, играть в преферанс. И чисто зрительское, в агитпунктах, самообучение игре в шахматы в 7-ми летнем возрасте?

Мне кажется с высот нынешних лет, что скудность средств и способов развлечений тех дней порождало осмысленное их освоение, а недостаток информации побуждал к изобретению недостающих элементов.

Наверное, где-то так.

Необходимость домысливать в условиях неопределенности. То есть - изобретать.

Первый год в Магадане с начала 1951 года был насыщен моим собственным, самостоятельным открытием нового мира, в котором оказалось огромное количество интереснейших особенностей. Еще бы! "Колыма, Колыма - чудная планета! 12 месяцев зима, остальное - лето!". Это посильнее будет, чем первоклассническое: "Мы не рабы. Рабы не мы!".

Уже при встрече Нового 1951 года в женском общежитие на 4-м километре, куда нас с мамой поселили на три недельки после переселенческого барака, сразу оказалось, что настоящих-то елок на Колыме нет. А есть деревянная палка-брусок с насверленными на ней, вокруг этого "ствола", многочисленными дырками. В дырки вставлялись ветки "стланика", больше похожего своими длинными иголками на ветки "материковой" сосны, только гораздо более длинные и густые. И что на этих ветках стланика растут относительно большие, смолистые как и сами ветки, шишки, в которых прячутся кедровые орешки. И чего уж не отнять, так это великолепный, густой, смолистый запах, источаемый в комнате этим чудом.

А вид такой "елки" по материковским понятиям совершенно нелепый, пусто-густой. На ветки даже развесить украшения довольно хлопотное занятие, поскольку каждую елочную игрушку нужно привязывать. На длинные, густые иголки, по 4 - 6 см. длиной, не очень то наденешь петельку игрушки, да еще так, чтобы она не соскальзывала. И сколько бы не навешивалось игрушек, сколько бы не втыкивалось веток, ствол победно и нагло желтел сквозь ветки совершенно инородным цветом свежестроганной доски.

Мороз в Магадане оказался совсем не страшным, а вьюга называлась здесь пургой и была очень противной и колючей, режущей в слезы глаза. Зато любой вход в помещение с мороза превращался в маленький праздник тепла и жизни, когда это тепло делало каждого восторженным победителем стихии холода среди таких же, равных "по подвигу" тебе победителей, пришедших с улицы чуть раньше, или чуть позже.

Впору бы здесь сослаться на стихотворение, "Магадан, Магадан, Магадан", которое я написал 58 лет спустя после своих первооткрывательных впечатлений, и сразу же разместил в Интернете. Написал в День памяти жертв репрессий по нахлынувшим воспоминаниям и после своей первой встречи за последние 50 лет со своими одноклассниками, на традиционной для колымчан ежегодной встречи у фонтана Большого театра в Москве. По разным причинам я почему-то не был раньше ни на одной из этих встреч, и вот в канун 50-летия окончания знаменитой магаданской школы N 1, решил, наконец, узнать, как же мои одноклассники прожили эти годы. Юбилей все-таки!

Моя мама бывала на этих встречах, а вот я раньше не сподобился. Увы мне. Кругом виноват. И перед сверстниками, и перед самим собой. И сейчас пытаюсь исправиться, рассказываю и о себе тогдашнем, о себе сегодняшнем, и о себе всех этих прошедших лет.

Новички-переселенцы были особой публикой, настороженно привыкавшей к совершенно необычным новым обстоятельствам жизни. Продукты на 4-м километре продавались в магазинчике, где кроме прилавка была и стойка для выпивки, а совершенно необходимым, согревающим напитком была брага, тут же черпавшаяся продавщицей из большого столового бидона. Брага была мутным, белесо-песочного цвета пойлом, оживлявшим публику мужского рода до разговорного, благорасположительного состояния. И пока ты простоишь в очереди за хлебом, консервами, печеньем, или чаем, сахаром, сыром, или колбасой, яичным порошком, сухим молоком, или селедкой, маслом и прочей пищевой продукцией тогдашнего полу-бутербродного рациона, вдоволь наслышишься немало историй, неинтересных из которых просто напросто не было.

О ЗеКа здесь много не говорили. Это тема не то, чтобы была запретной, а просто обмалчиваемой, хотя и незримо во всем присутствующей. Впрочем, "незримо" не совсем точно. В любой день, и по утру, и днем, и в поздний вечер, "колонны шли по Магадану, ЗеКа по пятеро в ряду", и каждый встречный "вольный" невольно отводил глаза в сторону, стараясь не встречаться ответно взглядами, либо смотрел "сквозь" как бы несуществующее.

Нам с мамой вскорости дали комнату как раз напротив одного из лагерей, с видом из окна на него, на улице Новомагаданской д.6, через дом с городской баней. И первое время, пока не привык, я долго смотрел в окно, как по утру из ворот лагеря по-фамильной перекличкой ЗеКа выводились по одному, строились в шеренги, а затем в небольшую колонну, тщательно пересчитывались, и затем уводились конвоирами на работы.

В первый год в начале лета у моей мамы появился гражданский муж, "дядя Володя", моряк, бывший наш попутчик по поезду и по плаванию до Магадана, устроившийся на работу 3-м помощником капитана на судно "Джурма", перевозившее заключенных. Я побывал по его приглашению на этом судне, стоящем у причала Нагаевского порта, и пробыл на нем почти целый день. Дядя Володя в тот день был "вахтенным офицером", и от нечего делать я смотрел из окна (иллюминатора") его каюты в глубину твиндека, расположенного прямо под ней, где сидели на корточках около сотни заключенных. В углу стояло металлическое квадратное 1,5х1,5 м. корыто, на край которого иногда вставали или присаживались на корточки ЗеКа и оправлялись. Это была знаменитая "параша". Через какое-то время ее на блоках подняли над бортом и вылили содержимое прямо в море за борт. Только тогда распространилась совершенно нетерпимая вонь испражнений, и я спешно закрыл иллюминатор. Над противоположном углом твиндека, над палубой была устроена вышка, в которой был охранник, вооруженный автоматом, висящим на груди. Было страшновато и, непонятно почему, но интересно наблюдать за заключенными, хотя ничего особенного и не происходило. Была какая-то совершенно не похожая на все, что я видел раньше, жизнь. Жизнь обреченных. Жизнь не смотря ни на что.

Полгода спустя я побывал вновь у дяди Володи на другом судне, грузовом, вмерзшим в тяжелый лед по средине бухты Нагаево и зимовавшем там на пару с другим таким же судном. Это уже был другой дядя Володя, начисто спившийся, резко постаревший на множество лет и морщин, и уже никакой не помощник капитана. Вроде бы он вскорости уехал на материк, и следы его затерялись совершенно.

Отчим пришел в нашу семью в середине сентября 1952 года, и первое, чем он завоевал мое расположение было его горячее обещание, что теперь он научит меня всем интересным вещам, которые он сам умеет делать. Я-то к тому времени уже был неплохим подельщиком всех видов моделей: двигающихся, плавающих, летающих. Перочинный нож, пассатижи, молоток, топор, стамеска, отвертка, пила, ножницы, клей и прочие немногочисленные, но совершенно необходимые для этих важных дел инструменты были для меня вторыми руками, и я ими владел довольно неплохо.

Отчим же рассказывал о другом моделировании - моделировании своего будущего изобретения. А "изобрел" он к тому времени некую чашу, которая по его задумке должна была вращаться от "привода" с большой скоростью. В центр этой чаши должен был поступать (ссыпаться) грунт, который чашею бы разгонялся до большой скорости, и посредством отсечной пластиной, которая неподвижной закреплена вне чаши, грунт был должен направляться наружу. Он продемонстрировал тогда мне, как из открытой консервной банки, подвешенной как подобие ведерка на бечевке, при вращении ее с необходимой скоростью вода из банки не выливается, даже кода та находится вверх дном, и объяснил причину - центробежные силы.

"Центробежные" - звучало как торжественная музыка, как гимн законам природы.

Правда, к тому времени я уже умел пользоваться "пращой" из кожаного поясного ремня, и мог далеко забросить какой-нибудь камешек, используя ту же, центробежную силу.

Я просто не знал, что она - центробежная, а демонстрация вращения консервной баночки с водой безоговорочно доказывала всю великость этой силы.

Для чего нужно было метать грунт, а не перевозить его при вскрышных работах на золотых приисках, мне, мальчишке 12 лет, было понятно. А вот как избавиться от ударных нагрузок на кромку этой отсечной пластины - совершенно непонятно. Впрочем, отчим и сам после многих пыток объяснить мне, как это работает, понял, что сморозил явную глупость, причем убил на это довольно много времени.

Однако сама идея использования центробежных сил для бросания грунта не оставляла отчима в покое, и однажды, все в то же 1952 году он привычно вращая ложечку в стакане чая, вдруг заметил, что чаинки на дне собираются в центре стакана, тогда как чисто умозрительно кажется, что они должны центробежными силами увлекаться не к центру, а на края.

Миллиарды людей до того наблюдали это картину, тысячи ученых и изобретателей. Наверное мало кому приходило в голову, почему это происходит, а кому приходило - либо удовлетворялись своими собственными объяснениями, либо просто забывали это явление, как и множество других, всяческих мелких парадоксов, привычных, малозаметных и бесполезных. Дядя Саша стал исследовать это явление прямо в стакане, пытаясь ложечкой откинуть чаинки от центра на дне стакана к его стенкам.

И вот тут-то произошло настоящее чудо - чудо первооткрытия, чудо так называемого "пионерного" изобретения. Он обратил внимание на то, какими именно движениями ложечки производится перемешивание чая в стакане. Неожиданно оказалось, что при самом обычном перемешивании чайная ложечка вращается вокруг ц е н т р а стакана подобно планете, с общим направлением вогнутой "насыпной" части ложечки в одну и ту же сторону, то есть "планетарно", как планета вокруг Солнца. Значит, если вместо ложечки взять трубочку, и внизу и сбоку нее в ней вырезать отверстие, ориентированное как "насыпная" часть ложечки, то при таких же движениях все, что расположено в трубочке будет центробежными силами выбрасываться из нее в том направлении, в котором ориентировано сделанное отверстие. А то, что это будет работать и не в стакане, и не только с водой, но и с грунтом, становится совершенно очевидным. Осталось только найти замену руке, державшей чайную ложечку и обеспечивающую ее "планетарное" движение. Такая замена в технике была давным-давно известна, и широко распространена. Этот механизм носит название "шарнир Гука" и широко распространен в виде устройства с названием "карданов вал".

Вот так, взяв трубу подходящего диаметра и закрепив один из ее концов шарниром Гука, пионерный изобретатель А.А.Агафонов в другой конец трубы впрессовал подшипник, и закрепил внутреннюю втулку подшипника в "водиле" таким образом, чтобы водило обеспечивало вращение трубы, описывающее коническую "поверхность" вращения, причем с вершиной "конуса" расположенной и закрепленной шарниром Гука, осью "конуса", расположенной горизонтально от шарнира Гука до центра вращения водила, и вращением "водила" в вертикальной круговой "плоскости".

Несмотря на всю физическую простоту и изящность этого технического решения, словесное описание его даже при наличии чертежей, со своими условностями отображения действительности, представляет собой (при всей своей точности) весьма трудный для понимания объект.

Поэтому и неудивительно, что экспертиза заявки на это изобретение не справилась с задачей понимания его, и отказала в выдаче соответствующего авторского решения.

Тем не менее, первые модели были построены, очень эффектно р а б о т а л и , и вселяли законную гордость в сердце автора. И он справедливо упоенно в кругу своей семьи повторял и повторял, что никому на всем земном шаре не удалось найти это уникальное, единственное решение, обеспечивающее безударное ускорение грунта в трубе с последующим н а п р а в л е н н ы м выбросом этого грунта в заданную сторону.

Надо ли говорить, что меня, продвинутого в технических поделках мальчишку, понимающего принцип действия и великую суть такого изобретения переполняла гордость, что я живу рядом с творцом гениального изобретения. Это было тогда, и осталось по сей день великим романтическим чувством необыкновенного знания и свидетельствования рождения н а с т о я щ е г о изобретения.

Все мои мысли были переполнены им. Я вновь и вновь мысленно перемещал "грунт" внутри трубы метателя, мысленно представлял, как в шарнире Гука вращается труба метателя, как в отверстие около его из бункера насыпается грунт, как он прижимается центробежными силами с внутренней стенки трубы в тех местах, где действуют на разгоняемый грунт центробежные силы, и как "водило", закрепленное на валу в двух подшипниках, вращаясь своим концом через третий подшипник, закрепленный на трубе около выбросного отверстия не ней, вращает и вращает ее, и наконец, как вылетает из трубы порционно при каждом обороте, выбрасываемый грунт.

Все это я видел и в натуре, на модели, но мысленное повторение этой картинки было насладительно приятным.

Вот в этом состоянии эйфории понимания работы устройства мне вдруг и самому пришла в голову мысль, что можно и по другому подобным способом метать грунт.

Грунт при моем воображаемом перемещении в трубе описывал коническую, спиральную кривую. Я мысленно превратил эту кривую из конической спирали в плоскую спираль и получил "улитку". Если задать этой "улитке" подобное планетарное движение, она тоже будет метать грунт. Схема такого метания проста: центр улитки закрепляется на специальный коленчатый вал с одним коленом (как педаль на велосипеде), а снизу крепится пружиной к основанию такой конструкции. Я нарисовал такой коленчатый вал и с трудом дождался мамы с работы. Мама сказала, что мало чего поняла, и что я должен спросить у дяди Саши, работает ли это устройство. Я дождался и его. Он посмотрел мельком и сразу заявил, что оно работать не будет. Тогда я на обратной стороне листочка нарисовал четыре положения "улитки": вверху, внизу, справа и слева в двух осях - вертикальной и горизонтальной. Нарисовал и "грунт", который центробежными силами прижимался к внутренним стенкам улитки в четыре разные стороны, и снова пошел к дяде Саше. Он было снова заявил, что моя схема работать не будет, но увидев на моем лице, что стремительно теряет в моих глазах свой авторитет инженера, сказал, что да, конечно работать-то будет, но не практическ, поскольку сильно не уравновешенно и подача грунта в нее проблематична. Тогда я сказал, что улитку можно разместить конце трубы его метателя. А зачем нужен лишний вес метателя, когда можно одной трубой обойтись.

Я ничего не смог возразить, кроме того, что мол он говорил, что единственное решение нашел, а я нашел второе. Значит первое его решение совсем не единственное. Тут он согласился и сказал, что все равно оно бесперспективное, так как уже есть просто труба и она эффективнее.

Через довольно короткое время он все-таки изготовил улитку, но разместил ее так, чтобы труба в метателе выбрасывала грунт, и он попадал по воздуху в "улитку" и через нее уже выбрасывался. Я опять ему сказал, что проще разместить улитку прямо на трубе, как я говорил с самого начала. Он на это ответил, что я ничего не понимаю, и что мне надо еще учиться и учиться, чтобы стать как он инженером, и тогда изобретать.

Тогда я сказал, что хочу тоже подать заявку на свое изобретение - "улитку". Он опешил, а потом, спустя некоторое время, показал мне бланк подачи на авторское свидетельство.

"Вот смотри: видишь графу: паспорт серия, номер. У тебя нет паспорта, а без заполнения этой графы никто не примет эту заявку." "Так что мне делать", спросил я. "Так подожди, когда получишь паспорт, тогда и подашь заявку". "Так ведь кто-нибудь до меня откроет "улитку". "Ну так, до сих пор-то никто не открыл. Ты пока не болтай никому о ней, а четыре года пройдут, не заметишь как. А потом подашь." Я ему поверил.

Вот так меня и "развел" с моим первым изобретением мой отчим, а в свое первое изобретение, получившее первое авторское свидетельство, он включил мою улитку, причем объяснение принципа работы метателя начертил прямо по моему листочку, правда к четырем положениям улитки добавил пятое - положение улитки в момент выброса грунта.

Я все время ловлю себя на мысли, почему же это воспоминание до сих пор меня так и не отпускает? Уже давно прошли те года, уже больше пяти лет прошло после смерти моего отчима и более пятидесяти пяти после самого изобретения. Почему я все вспоминаю, и неоднократно, о том ключевом моменте в своей судьбе, о том ошеломляющем для меня событии, когда я первые увидел первое авторское свидетельство отчима, основной упор в котором был сделан именно на мою планетарную улитку? Наверное потому, что в душе именно тогда я внутренне сломался. До той поры я просто не представлял, что весь этот мир по отношению ко мне, в главном для меня, может быть таким несправедливым.

Лишь год прошел после моего отъезда из Магадана (седьмой класс я закончил в Ленинграде, где жил на Невском, д. 153), а я приехал обратно в совершенно новый для себя мир. Во-первых, пока меня не было, нам дали другую комнату, поменьше, но не проходную, на первом этаже, и в таком же точно, как раньше, двухэтажном бараке, в конце тогдашней улице Дзержинского. Во-вторых, я стал учиться в школе N 2, поскольку в прежней 1-й школе из-за переполнения не оказалось для меня места. В-третьих, я сам уже был другим. Я на год был оторван от возможности что-либо моделировать, зато в моей биографии появилась практика сценических, публичных выступлений. В Ленинграде я почти весь учебный год ходил в театральную студию Дома культуры работников связи, что до сих пор находится там на ул. Герцена, невдалеке от Исаакиевского собора.

Понятно, что я приехал в Магадан уже "артистом", с богатейшим по тем временам репертуаром, хранящимся в моей безотказной памяти, и конечно же сразу записался в театральный кружок Дома пионеров. Уровень моей годовалой театральной подготовки оказался достаточно серьезным, и почти сразу же мне предложили вести передачи Пионерской зорьки на Магаданском радио. Весь тот год я ходил в радиостудию, располагавшуюся в Магаданском драматическом театре, на записи этой передачи. "Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую Зорьку!" - это мой голос магаданского эфира в те времена. И несколько детских радио-спектаклей и постановок на магаданском радио были поставлены тогда по сохранившимся в моей памяти спектаклям моей ленинградской театральной студии. Я помнил дословно все роли всех спектаклей.

В школе я тоже учился легко, особенно по математике. В начале второй четверти по геометрии нам задали впервые не простую конкурсную задачку с "призом": - кто ее решит, получает "пятерку" за четверть и освобождается от вызовов к доске до конца четверти. Помнится, только один я и решил. Ну, а по литературе чтение отрывков из "Горя от ума", и "Евгения Онегина" в классе все и всегда ждали моих выступлений. Тогда "артистом" я был признанным, и выступал на всех конкурсах чтецов и концертах школьной самодеятельности на сценах Магаданского Театра и Дома культуры профсоюзов. В общем, все тогда полагали, что быть мне артистом, но я-то знал только одну настоящую страсть - страсть изобретателя. И никакие другие мои увлечения, которые поощрялись дома, не могли эту страсть заглушить.

Тогда, как и у многих, у меня появился фотоаппарат "Любитель", и я снимал бесконечно и бестолково все, что мог. Появились и первые цветные мои фотоснимки, сделанные в основном с маминого ФЭДа. А поскольку мы жили на первом этаже двухэтажного барака, у отчима родилась идея отрыть подвальчик со входом-люком прямо в углу нашей 11-ти метровой комнаты, где и оборудовать мою фотолабораторию. Это мы с ним вдвоем и сделали. Сам отчим никогда фотографией не занимался, и этот шаг по оборудованию подвальчика был им предпринят, чтобы загнать меня со всеми моими увлечениями в романтическое "подполье". Там было холодно, и фото-растворы быстро остывали, что особенно сказывалось на тогдашней долговременной технологии цветной печати. Зато затемнение, необходимое для работ по фотопечати и проявлению фотопленок, было отменным.

Учебой моей мои родители не интересовались, и совершенно не контролировали. Я, в свою очередь, совершенно не интересовался учебой. Пользуясь своей неплохой памятью и понятливостью, каждый очередной урок "готовил" на переменке перед этим, очередным уроком. Почерк мой окончательно испортился этой скорописью. А поскольку для меня все еще действовал принцип: "понял, значит запомнил", легкость приготовления уроков была необыкновенной. Новая информация влетала в мою голову, понималась, и тут же вылетала, замещаясь куда более интересной информацией прямо из жизни и увлечений.

Велосипед - и сразу же путешествия по всем магаданским и примагаданским местам, часто в сопровождении верного Рекса - нашей новой собаки-овчарки.

Рекс - и бесконечные дрессировки по книге "Служебная собака". Этот пес у меня влезал по пожарной лестнице на чердак нашего двухэтажного барака. Слезть с чердака двухэтажного дома он уже не мог, приходилось уже стаскивать вниз его на себе. А собака была смелой. Прыгнула все-таки один раз, и мужественно перенесла травму этого прыжка. Однако прыгать больше не стала. Приходилось снимать. Рекс был умнейшим псом, помнившим и выполнявшим множество команд. Разве что, по следу не работал.

Духовое ружье - и сразу же охотничьи подвиги и стрелковые соревнования - кто раньше попадет в лампочку высокого фонарного столба с расстояния в сорок метров.

Первым из троих попал я, и задержал всех нас тут же, на месте "преступления", оказавшийся рядом сосед по квартире - веселый милиционер дядя Петя (или Вася). Первый (и последний!) привод в милицию, составление протокола о задержании и изъятии "стволов", оплата штрафа, наложенного на мою маму, как ответственную за мое воспитание. До сих пор помню, как наш веселый милиционер взял все наши "духовки" за стволы, взвалил на плечо и понес в отделение милиции, а мы поплелись вслед за ним.

Рыбалка - и нет никаких выходных: навага, камбала, треска в море на блесну, форель-хариус в реке (на наживку - отваренную, забелевшую красную икру), и недоступная, огромная и красивая кета-горбуша, гордо проплывающая и в реке, и в море мимо и игнорирующая любую приманку и снасть.

По ягоды - так за малиной, не меньше. Что там, какая-то брусника повсеместная или даже голубика и жимолость. Ты малину собери, да морошку! Да грибы, чтобы только подберезовики, а не сыроежки. Да кедровые шишки-крупняк.

А еще манящими были отливы в бухте Веселой, со стороны устья речки Дукча.

Залив в том месте мелкий, и вода во время отлива отступала далеко от берега, больше чем за километр. Отливы, как и везде на Земле, бывают дважды за сутки: когда луна находится с обратной стороны Земли, и когда с нашей. Чем ближе луна к зениту над экватором в месте нашей долготы, тем больший у нас отлив. В Магадане этот максимум равен шести метрам. Потому море и убегает от берега в заливе с пологим дном на километр-два.

Дно в том месте бухты Веселой - песчаное, с крупными впадинами, в которых на время отлива остается вода. В них можно увидеть красивые "цветы" - актинии. Неведомый на земле живой организм. Сунешь палочку в центр этого "цветка", а это оказываются не лепестки, а щупальца, которые схватывают эту палочку и мгновенно исчесзают с ней в песчаном дне. По молодости и из-за любопытства я попытался лопатой выкопать одну из актиний, чтобы принести домой. Очень глубоко копнул, а когда вывернул ком песчаного дна, оказалось, что я разрезал "ствол" актинии, и из него торчали и беспомощно шевелились многочисленные кишки этого животного. Зрелище было настолько ужасным и трагичным, что никогда больше я и не пытался повторить подобный опыт.

Мне и сейчас непонятно, как живут эти животные со стволом-туловищем, напоминающим корнеплод типа крупной кормовой моркови. Они, как и морковь, в земле зарыты в песчаном дне по самую макушку. Как они перемещаются? Как они размножаются, эти ж и в о т н ы е , питающиеся проплывающей случайно над ними мелкой живностью? Однополы они, или нет? Есть ли у них мозг? Фантастический животный мир, находящийся рядом с нами и совершенно неизвестный для абсолютного большинства из нас.

Конечно же мы счастливо отличаемся от них всем своим набором по-настоящему развитых, да еще и разумных живых существ. Счастливы мы настолько, что всуе и не понимаем своего счастья, считая его само собой разумеющимся, долженствующимся.

Вот и я, не понимая всего счастья самого своего существования, беззаботно транжирил время учебы в пользу внешкольных увлечений, сжигаемый лишь одной страстью - бесконечной обидой на то, что был несправедливо обкраден в своем изобретении, и непрерывно мучился тем, что практически смирился с этим.

С отчимом по поводу этого были конфликты, он даже бил меня так, что я убегал из дома. Боялся ли я его? Конечно боялся, и очень. Я же знал, что он убил человека и за это отсидел. А такие люди, трусливые перед сильными, умеют нагнать любой степени страх на слабых.

Учеба моя в школе совсем пошла под откос. Особенно в предметах, которых нужно было не понимание, а элементарная зубрежка. Это были русский и английский язык. На зубрежку частей речи и правил правописания у меня не было ни времени, ни желания. Правильно писал я по оставшимся в памяти словам и предложениям из прочитанных ранее книг. Поэтому самих правил, кроме самых расхожих, я практически не знал.

Когда настала пора экзаменов (а тогда они во множестве были каждый год), я практически без подготовки (какая там, подготовка, когда весна!) сдавал экзамены. К немалому удивлению многих учителей и одноклассников, я получил два хвоста. Конечно же, именно по русскому и по английскому - самым "любимым". Предметам, по которым моя халтура их освоения не проходила.

На семейном совете было решено, что я поеду в Москву, чтобы там продолжить учебу. У отчима нашелся сотрудник, его подчиненный, у которого в Москве брат был директором школы, в нашем же Сокольническом районе, и мне было сказано, что с ним уже есть договоренность, и что мои хвосты там просто закроют.

Поэтому лето для меня было безоблачным, и ни на одно из занятий для переэкзаменовки я так и не ходил. А когда наступил август, мне мама сказала, что может быть стоит сходить на эти переэкзаменовки, тогда и уезжать и тратить деньги на переезд в Москву не надо будет. Я сходил, конечно, получил естественно ту же аттестацию, и решение об отъезде было принято окончательно. Когда же я приехал в Москву, оказалось, что тот самый директор школы был переведен директором школы в другой район Москвы, причем в школу с проблемными детьми. Сделать для меня он уже ничего не мог. Так произошло окончательное крушение родительских и моих реабилитационных планов.

Я поступил снова в восьмой класс. Математику преподавал пожилой учитель Николай Иванович, прозвище которого у школьников было весьма почтительным: "Колун Иванович", за его любовь ставить единицы. Он так и говорил, сообщая отметки за контрольные работы: Иванову (Петрову, Сидорову) - кол. Меня приняли в 8-й класс "В", посадили на первую парту у входа. За первую же контрольную у Колун-Иваныча я естественно получил пятерку. Получил пятерку и мой сосед по парте, как оказалось впоследствии, что отчаянный двоешник. И поскольку более половины класса получили двойки и колы, а пятерку только нас двое, то контрольную работу всем пришлось писать по-новому. Класс был неполным, поэтому сразу за мной сели на партах в нашем ряду затылок в затылок те, кто получил двойки. Я сразу же стал авторитетом в учебе, потому что вариант нашего ряда был "решен" на удивление нашего учителя только на пятерки и четверки, и лишь последние две парты написали на тройку, только потому, что число ошибок при списывании, дошедших к последним партам, увеличилось. Но результат контрольной работы для этого класса, тем не менее, был выдающимся.

Впоследствии, я еще и неоднократно получал пятерки в начале четверти сразу за четверть, и по физике, и по математике, после решения какой-нибудь конкурсной задачки уже здесь, в Москве. Тогда это было модным таким образом стимулировать школьников к решению сложных задач. Учился я свободно, и нужды повторять снова программу того же восьмого класса совершенно не было. Но так сложилась судьба. Потому, когда я приехал в Магадан в 10-м классе, конечно же за получением справки для льготного поступления в ВУЗ, я закончил десятилетку с выпуском 1958 года, потеряв на этом пути один год.

Опять учился "не шатко, не валко" твердым среднячком, наверное еще и потому, что главные интересы мои были внешкольными. Уже тогда я изобрел свой собственный двигатель внутреннего сгорания планетарного (а как же!) типа, и собирался поступать, и поступал в автомеханический институт, что бы там осуществить эту мечту - воплотить в реальность свой изобретенный двигатель.

Я был уверен в своем поступлении и особо-то и не готовился. Даже отмена справки для льготного поступления меня не слишком огорчила. Я был в себе совершенно уверен.

Ведь, все что я понимал, я автоматически запоминал. А понимал я все. И память не подводила. Вот рутинные знания, языковые в частности, шли хуже, но на твердую четверку я знал английский, и писал сочинения пор литературе. Еще бы! Я уже сам писал стихи. Не ахти какие, конечно, но я даже подумывал о литературном институте, как об альтернативном варианте. Впрочем, и театральная закваска тянула на сцену и на соответствующую учебу. Да еще бы летчиком стать! Тоже здорово! Но с профессией летчика была проблема. Уже подводило зрение, испорченное запойным чтением.

В общем, вырисовывалась в дальнейшем отличная жизнь. Только бы поступить в ВУЗ!
 

22-й выпуск Первой школы г. Магадана, 1958 г.

Другие материалы о школе

Зри в корень

Адрес страницы: http://neisri.narod.ru/academnet/1school/22-1958/sergeev.htm

(c) Copyleft Трумпе M.A., 2022

Дата последнего изменения: