| Виктория Юльевна Гольдовская ВЕТКА СТЛАНИКА Книга стихов |
А. Пчелкин. Предисловие к изданию 1976 года
При жизни В.Ю. Гольдовской немногие знали ее стихи. Даже мы, молодые, а в те времена еще лишь начинавшие, — с волнением слушая радиопередачи о своих первых шагах в поэзии, долгое время не ведали, что их редактор — поэт. Поэт несуетный, опытный, интересный.
Мы знали о сборнике ее очерков «Мякит—река капризная», читали их совместную с Г. Большаковым пьесу «Шальное олово», видели подпись В.Ю. Гольдовской под рассказами в альманахе «На Севере Дальнем» и в журнале «Дальний Восток». И — старший редактор литературно-драматического вещания Магаданского радио. Вся — внимание, и вся — прямота. Радушная, добрая, гостеприимная. И в то же время — колючая, ершистая по-ребячьи, по-женски ранимая.
Листая эту посмертную рукопись (неполную, может быть), осознаешь и другие качества этого человека: силу воли ее, верность слову и долгу, веру в доброту.
Значительную часть своей жизни — почти 25 лет — Виктория Юльевна отдала Северу. Поэтому, и покинув Магаданскую область, она продолжала писать о Севере, и стихи ее полнились грустью разлуки, тоской по нему.
…Мне кажется, что я, познав тайгу,
Коснувшись льдов, сто раз дыша болотом,
В великом оказалася долгу,
Не помянув, не описав кого-то … >>
И она писала все так же правдиво и страстно, всем сердцем уйдя в нахлынувшие воспоминания о пройденных путях, о встреченных людях, о пережитых чувствах.
Писать веселых виршей не могу:
Передо мной все бьется ржавый стланик.
Он, из тайги перенесенный странник,
Опять душой зовет меня в тайгу... >>
Баллада о кустике стланика, пересаженном с обветренных скал в мягкий грунт городского газона, перерастала под пером ее в драму души человеческой — вот так же, волею обстоятельств, перенесенной в другие края, где она одинока. Иная среда, иные условия, но нервы ее, скрученные в жгут, не в силах теперь распрямиться, расслабиться. А это уже — характер, это — судьба.
…На праздник жизни яркой и веселой
Он, в рыжих клочьях, скрюченный и голый,
Придет и скажет, яростно грозя —
Вот я принес свои сухие сучья
Зачем их жег мороз и ветер мучал?
Сломить их можно.
Наклонить — нельзя. >>
Вот эту суровую искренность каждой строки любого ее стихотворения и надо отнести к одному из главных достоинств поэзии В. Гольдовской. Стихи ее не расслабляют, не освобождают от боли и горечи, но они придают сил и мужества, они учат любить и ненавидеть самозабвенно, страстно, целенаправленно.
И все же наш поэт — женщина. Вдруг оттаяв, расслабившись, она открывает душу весне, свету, любви. В ней просыпается мать, подруга, сестра. «Баллада о святом Валериане», «Выцветает и губ смородина», «Лось», «Пятая стена», «Смерть Бармалея». Вчитайтесь в последнее стихотворение. Не ошибитесь, оно совсем не об умирающем уголовнике. Оно о госпитальной сестре, оно о женской душе — мягкой, отзывчивой, всепрощающей, — эпитетов можно придумать много, и каждый из них будет по-своему справедлив.
Лирическая героиня стихотворения, любит ли она Бармалея? Едва ли. Ее милосердие, может быть, не похвально, но и не осудимо. Извечная драма женской души — несчастной, заблудшей, смирившейся, но сохранившей в своей глубине нечто высокое, чистое: веру в людей, в себя самое, надежду на то, что случись им встретиться раньше, и оба они пошли бы иной дорогой. Она бы спасла его. И любила бы. Так ей кажется.
Что ж! Пойдет тропинкой узкой
Продолжать свое житье.
Но капроновые блузки
Не порадуют ее.
От любви не захмелеет
Так судилось: ей одной
Быть вдовою Бармалея
И охранника женой. >>
Да, не все надежды сбываются. Такова уж суровая правда жизни, и то, что поэт не бежит ее, вновь и вновь говорит в его пользу.
Предисловие — не статья, всего в нем о книге и авторе не расскажешь. Но и оно, надеюсь, поможет вам взять этот сборник в руки с заведомым интересом, в ожидании встречи с поэтом, пусть не поспевшим к свиданию, но приславшим вам свое личное объяснение.
Анатолий ПЧЕЛКИН
Каменный Венец
В рассвете ль, в тумане не видно звезды?
Орлиный ли клекот? Гусиная ль стая?
В Нагаевской бухте — охотские льды,
Охотские льды у причалов не тают.
Обнявшись, лежат Океан и Тайга,
Плывут облака тяжело и натужно,
На северных склонах чернеют снега,
Цветет рододендрон на осыпях южных.
Морские туманы вздыхают вдали,
Бесцветные травы дрожат по долинам,
И мокрые тучи, как камни, легли
Усталым горам на озябшие спины.
В болотах, подернутых хрупким стеклом,
На лапы промокшие дует «хозяин»,
А первая бабочка робким крылом
Сухую былинку, как ветер, качает.
А ветер качает охотские льды,
А скользкая льдина качает нерпенка.
И отсветом солнца и тенью воды
Далекие сопки пронизаны тонко.
Тополовка
Штормит и бьется в пристани
Охотская вода.
Мы рыбой серебристою
Забили невода.
Ты ждешь меня, наверное,
На дальнем берегу,
И я любовь и верность
Для встречи берегу.
Пусть труден день в разлуке,
Работа нелегка,
Пусть съело солью руки
У парня-рыбака,—
Я, как тельняшкой флотскою,
Горжусь своей борьбой,
Студеною, охотскою,
Рыбацкою судьбой.
Я с песнею веселою
Вернусь к своей красе
В рыбацкую Тополовку,
В поселок на косе.
Улов и сердца золото
Прими, родной приют!
И чайки над Тополовкой
Домой меня зовут.
Бухта
Крута, как древний лук тугой,
Дуга земли. Родная гавань
Швыряет яростный прибой
В песок и лед, в снега и травы.
Пожалуй, океанский флот
Мог разместиться в бухте этой,
Когда б у северных широт
Не столь коварно было лето.
Когда б июнь, устав от льдов,
Не оседал пургой нежданно
На скользких палубах судов
У черных пирсов Марчекана.
От этих пирсов, ветру в лоб,
Грядущих штормов не считая,
Уходят рыбари на лов
Голубоглазого минтая.
Навстречу — птичьи косяки,
Навстречу — солнечное море
И золотые маяки
С огнями вечными на створе.
Лишь чайки жалобно кричат
О том, что в пору ледостава
К тебе не все придут назад,
Крутая, яростная гавань.
Бродяги
I
Не с машинами попутными
Мы изъездили тайгу,
Плыли мы реками мутными,
Жгли костры на берегу.
Плыли легкими кунгасами
От селенья Оротук,
Где утесы седовласые
Встали в тесный полукруг,
Где туманы, словно призраки,
Сводят путников с ума,
Где, большая и капризная,
Повернула Колыма.
Крик кукушки озабоченной
Бился, бился над рекой:
В правый берег заболоченный,
В левый — голый и крутой.
А потом мы шли распадками
В неизвестные края,
И встречались куропатки нам,
Не слыхавшие ружья.
Под дождями шли, под бурями,
Где в обход, где напролом,
И от нас медведи бурые
Уходили в бурелом.
В серый день, в погоду скучную,
Повстречали мы Весну,
Что, как мы, тропою вьючною
Шла распадком к Детрину.
Нам с тобой забыть не велено
Той весны в бродячий год,
Той таежной яркой зелени,
Той брусники у болот,
Сопок, что сползли отрогами,
Белой ночи у костра...
Неизвестными дорогами
Шли тайгою трактора.
Эх, пути-дороги длинные,
Вы мне снитесь по ночам:
Серпантин на Усть-Утиную
И болота на Урчан.
Не с машинами попутными
Мы изъездили тайгу —
Плыли мы реками мутными,
II
Мне снились ночью пестрые шлихи,
И россыпь голубики под горою,
И те, что не написаны стихи,
И те, о ком не сказано — герои.
Мне кажется, что я, познав тайгу,
Коснувшись льдов, сто раз дыша болотом,
В великом оказалася долгу,
Не помянув, не описав кого-то,
Кто и сейчас с тяжелым рюкзаком
Идет в снегах, без троп, по гиблой топи.
Все так же пахнет дичью и дымком...
Грядущий день тревожит и торопит.
Кто клонится к ржаному сухарю,
Кто без опаски не ступил ни шагу...
Я никому тебя не подарю,
Мой дальний друг, безвестный мой бродяга,
Сменивший сто судеб и сто колец!
Исхлестанный безжалостной пургою,
Не знаю, кто — геолог иль беглец —
Проходишь ты голодною тайгою.
Гудит мошка, тревожатся ветра,
Полярный день идет тропою длинной...
Ты легче куропачьего пера
И ярче рододендрона в долинах.
И сколько б голубого серебра
Над гладью Волги ни склонила ива,
И как рассвет ни плавился б с утра,
И как дымы бы ни были красивы,—
Что я могу? Со мной одна душа.
И сон мой переносит душу эту
Туда, где, галькой темною шурша,
Идешь ты в ночь. И нет тебе рассвета.
III
В. Копытину, первооткрывателю чукотской ртути
Нет! Был рассвет. Тяжелый, как рюкзак.
Из сил последних вытоптана тропка.
Был съеден хлеб. Был выкурен табак.
Но розовела киноварью сопка.
Под ней — вода. Блестящая, как ртуть.
Здесь все мое. Не данное в наследство.
Лишь снегиря малиновая грудь
Пришла со мной из призрачного детства.
И пусть пред снегом облака пестры
Заплатами на сером одеяле,
Пусть где-то жгут тревожные костры,
Пускай меня в отряде потеряли,
Пусть в этой сопке самородков нет!
Но я пройду истертыми ногами,
Чтоб проложить сюда свой первый след,
Чтоб киноварь — тяжелый, мягкий камень —
Легла мне в руку, яркая, как кровь.
Над тундрою осенний запах браги...
От волжских, от березовых лесов
Пришли мы в тундру. Вольные бродяги.
Каменный венец
За легендой золотою
Люди морем шли,
Над охотскою водою
Паруса несли.
В бухте светлой и желанной
Бросили конец
В час, когда горел в тумане
Каменный венец.
И от моря по отрогам
До таежных рек
Шел по чаще без дороги
Смелый человек.
Встал над северным заливом
Город, как дворец.
Будто новый и счастливый
Каменный венец.
И в ночном холодном мраке,
В сумрачные дни
Город в море шлет, как маки,
Алые огни.
Их во тьме зажгли герои
Мужеством сердец,
Как над гордою горою —
Каменный венец.
Шоферу
Узкой лентой в горы
Вьется путь.
Некогда шоферу
Отдохнуть.
Вдоль дороги скалы
Сторожат.
Ветки краснотала
Не дрожат.
Встал туман стеною,
Спит земля.
Больно руки ноют
От руля.
Трасса незнакома,
Ночь темна.
И подруге дома
Не до сна.
Распустила косы,
Расплела...
Гиблые б откосы
Отвела,
Убрала бы в горы
Дым-туман,—
Возвращайся в город
Магадан.
Перевал Подумай
Край суровый, безлюдный, угрюмый.
Глушь. Долина и спуск к реке.
Есть у нас перевал Подумай
В долгой горной цепи на Теньке.
Там кукушка не куковала,
Не шумела весной тайга.
Десять месяцев над перевалом
Днем и ночью метет пурга.
Не летают над сопкой птицы,
Бурундук там не роет норы,
И прохладных кустов голубицы
Не найти возле той горы.
Только пыльный, шершавый лишайник
Льнет к обветренным ребрам камней,
Словно старую шкуру случайно
Сбросил в них грязно-желтый змей.
Ни зимой, ни весной зеленой
Не лежала туда тропа...
Только мыли дожди по склонам
Камни, круглые, как черепа.
Здесь таилися тайны строго.
Только кто-то в них клад сыскал,
И суровая нить — дорога
Через грозный легла перевал.
С той дороги, со страшной нити ли,
Кто-нибудь да сорвется вниз...
Говорили: — Подумай! — водители
И, подумав, за руль брались.
Побеждали невольный трепет
И смотрели беде в глаза...
Эй, водитель, крепки ли цепи
И подтянуты ль тормоза?
И с тяжелым гуденьем моторы
Уходили в заоблачный шквал.
Осторожное сердце шофера
Брало сказочный перевал,
Где срывается гулкий щебень,
Где шумит над вершиной гроза...
Бога чтишь? Посули молебен.
А не чтишь — проверь тормоза.
Пеликен
У меня украли пеликена —
Милого, капризного божка.
С той поры меня к больничным стенам
Приковала тяжкая тоска.
Мой божок принадлежит другому!
Как же быть мне дальше на земле?
В чьи глаза глядеться мне, как в омут?
Отвечай, лукавый мой Келе! *
Ты молчишь, бесстрастен и беззлобен.
Отблеск звезд дрожит на гладком льду.
Знаешь ты: сквозь беды, сквозь сугробы
Я приду. Опять к тебе приду.
Ранний месяц выгнется, как стебель,
И начнет над сопкой ворожить,
Чтоб всполохи вспыхнули на небе,—
Узкие чукотские ножи.
Может быть, устав от стужи лютой,
Ты один собрался в дальний край?
Может быть, следы к тебе запутал
Голубой бродяга горностай?
А сполохи ярче и острее...
Хочешь, я их стежкой расстелю?
Всю тайгу огнем своим согрею,
Снег и камень — хочешь? — растоплю.
Разобью я грудь в утесах диких,
Захлебнусь тревогой на бегу.
Пусть алеют мерзлою брусникой
Капли крови на сухом снегу.
Пусть поют в ночном пути каюры,
Пролетая вдоль замерзших рек,
Как в погоню шел тайгою хмурый,
Бога потерявший человек.
Как, забыв обиды и измены,
Он без сил пришел издалека,
Чтоб спасти, чтоб выручить из плена...
И кого?
Смешного пеликена,
Глупого, упрямого божка.
* Келе (чук.) — дух, бог.
Смерть Бармалея
Ночь проходит тихо, тихо...
Не дожить мне до утра!
Не лечи меня, врачиха,
Не жалей меня, сестра.
Пусть бойцы самоохраны
Под окном не стерегут:
С ножевой, глубокой раной
Далеко не убегу.
И сама отпустит стража
На кладбище за рекой.
Бирку на ногу привяжут
И уложат на покой.
Так что я теперь не страшен,—
Есть душа и нет души!
Ты, сестра, письмо мамаше
Потрудись уж, напиши.
Там у нас теперь сирени
Зацвели, укрыли сад.
А уж сын ее Евгений
Не воротится назад.
Женька я. А по привычке
И охотней и смелей
Отзывался я на кличку
«С пересылки Бармалей».
Уважал Закон и Братство,
Был силен, угрюм, упрям...
А богатство? Кто ж богатство
Наживал по лагерям?
На троих в этапе кружка,
На десяток — котелок.
И ни разу я подружки
Завести себе не мог.
Ты не верь, что из-за Кати...—
Катерина — баба, что ж! —
За бараком на закате
Бармалей взялся за нож.
И не грязная колода
Привела меня к ножу!
Я долги за карты отдал.
Ну, а драка... не скажу!
Есть свои у воров счеты.
И убили. Так пришлось.
Не реви, сестра, чего ты?
Мне не надо бабьих слез.
Я свой век, как куст калинный,
Прожил зябко, на ветру...
Ночь была сухой и длинной.
Он смотрел на медсестру
И слезам ее но верил.
Да уж было все равно:
Заперты ль снаружи двери,
Зарешечено ль окно.
Час утра пришел, алея.
Вышло время на заре
Отстрадаться — Бармалею
И смениться — медсестре.
А потом в санчасть под своды
Луч веселый заглянул.
Десять суток до свободы
Бармалей не дотянул.
А она? Полы помоет
Дома. Скажет мужу «Друг»,
Свиньям вынесет помои
И тогда в сарае, вдруг,
Прислонясь, навзрыд заплачет,
Вытрет слезы. Ни к чему.
Не дала судьба удачи
Ни тебе и ни ему.
Только каждый день на зорьке
Смотрит женщина с тоской
Вдаль. Где вырос на пригорке
Свежий холмик за рекой.
Осень ранняя, сырая,
В низком небе птичий крик.
И когда пришла пора ей
Улетать на материк,
Не сдержалась. И украдкой,
Бросив мужа и дела,
По обмёрзшей, скользкой кладке
Утром за реку пошла.
Чтоб спросить: ты мог быть лучше?
Мог еще уйти от зла?
Если б раньше свел нас случай,
Я б, скажи, тебя спасла?
Тишина. На хвойных лапах
Умирал холодный дождь.
Горьких трав сиротский запах
Наводил тоску и дрожь.
— Если б я сказала:
«Милый»,
Мы б с тобой ушли от них?..
Тишина... И на могилах
Нет ответов для живых.
Что ж! Пойдет тропинкой узкой
Продолжать свое житье.
Но капроновые блузки
Не порадуют ее.
От любви не захмелеет.
Так судилось:
ей одной
Быть вдовою Бармалея
И охранника женой.
Лось
Где малиновой росою облака
Захлестнули затуманившийся склон,
Где во льду течет студеная река,
Неуемный, неуступчивый Кедон,—
Лось хрустальную лозинку заломил;
Тонкий свет скопился в призрачном следу,
Будто с неба лось срывал и обронил
Голубую полунощную звезду.
Иней сам слетал с размашистой груди —
Не догнать его порывистым ветрам.
Только облако вздымалось позади,
Только эхо откликалось по горам.
Но сгубила б лося снежная звезда —
Догнала бы его пуля на бегу,
Да за мной, а не за зверем шел тогда
Смуглый лыжник сквозь звенящую тайгу.
Он сказал мне: — Ты — как острая стрела,
Что внезапно угодила меж бровей!
После я его в друзья себе взяла,
Но ему не подарила сыновей,
Не ввела веселых дочек в тихий дом.
И не то чтоб не хотела,— не пришлось.
Задымился, затуманился Кедон,
Затрубил в лесу тревогу старый лось.
И ушел мой друг холодною зимой
За недвижные, тяжелые снега
С переметною охотничьей сумой
На коварного далекого врага.
Не гулять уж по чащобам молодцу,
Хоть давно конец распроклятой войне.
А лосиха, доверяя мне, к крыльцу
Сыновей своих приводит по весне.
Что ж я плачу? Так на свете повелось,
Чтоб к любимым путь тайгой был заметен.
Что ж я плачу? Ведь ломает ветки лось
Там, где в наледи кручинится Кедон.
Выцветает и губ смородина,
И глаза, и разлет бровей...
Нестареющей матери-Родине
Дарим мы своих сыновей.
Пусть теряем походку гибкую,
Пусть румянец снесет водой,—
Сын и с правдой придет, и с ошибкою,
И с победою, и с бедой.
А когда на путях неукатанных
Пыль обид запорошит глаза,
Сын припомнит: была у матери
Золотая, как день, коса.
Он поверит: в шторма сумасшедшие
Корабли не идут ко дну,
Потому что забота женщине
В косу бросила седину.
Чтоб со мной не рассталась молодость,
Не заметила чтоб седин,
В вешний праздник мне дарит золото
Мой красивый, мой взрослый сын.
Мне б гордиться любовью сыновней,
Мне б подарки его носить,
Но того, кто под сердцем выношен,
О другом я хочу просить:
Да, мужская судьба переменчива,
Но в распутье любых дорог
Никогда не обидеть женщину —
Подари мне клятву, сынок.
Людской закон
Есть на свете такой закон:
На пожаре не греют рук.
Если даже мороз силен,
Если даже горит не друг,
А врага окаянный дом
Плавит жаром багровый снег,
Руки греть пред таким огнем —
Самый страшный на свете грех!
Проплывают, как флаг чумы,
Над пожарищем облака.
Из открытой для всех сумы
В этот час не тащи куска!
Пепелище — дурной огонь.
Он в себе не таит тепла.
На пожаре гвоздя не тронь,
Накаленного добела.
Искры острые, словно нож,
Волны дыма — немая зыбь.
Руку, взявшую грешный грош,
Осыпает дурная сыпь.
На лице закопченном след
Оставляет тогда рука.
И до самых последних лет
Не отыщется ручейка,
Где бы губ воспаленных жар
Освежил ты июльским днем,
Если ты не тушил пожар,
Если руки ты грел на нем.
Рвется в небо набатный звон,
Камень в крышку... Последний стук.
Самый древний людской закон:
На пожаре не греют рук.
Баллада о святом Валериане
Пахнут росы солнечно и пряно,
Светлый луч, дробясь, о камень бьет.
Здесь трава святого Валериана
Шапками лиловыми цветет.
Где лекарство от тоски и страха?
Жил давно в одной из дальних стран
Поп чудной, кудесник или знахарь,
Чернокнижник Фра-Валериан.
В золотой ромашке луговина,
Синий лен, чертополох степей.
Там во имя и отца и сына
Он искал траву от всех скорбей.
Потому что знал — не святость мессы
Облегчает страждущую грудь,
Потому что беды, а не бесы
Наш короткий сокращают путь.
Матери, чей сын ушел на битву,
Чтоб спаслась от страхов наяву,
Повелел он не творить молитву,
А искать чудесную траву.
Зелье ароматное, простое
Приносило сердцу забытье.
С той поры зовут грудным настоем
Вяжущее терпкое питье.
Ночью боязливые крестьянки,
Помолясь мадонне в тишине,
Сыроватый корень валерьянки
В фартуки сбирали при луне.
Только кошек это зелье кружит,
Зверь кричит и мечется с тоски,
Дьяволом непойманные души
Смотрят сквозь зеленые зрачки.
А когда капелла отпевала
Восковое тело старика,
Вся в земле, легла на покрывало
Черная, широкая рука.
Эту память, эту святость мне бы,
Чтоб соцветья звездами взошли,
Чтобы не живым уйти на небо,
А чтоб в землю взять с собой земли.
Сотни лет — и так же росы пряны,
Так же луч, дробясь, о камень бьет.
И трава святого Валериана
Утешает, лечит и цветет.
Баллада о стланике
Все растения Севера можно пересадить, и только неприхотливый стланик погибает, будучи перенесенным на другую почву.
Заметки агронома
Писать веселых виршей не могу:
Передо мной все бьется ржавый стланик,
Он, из тайги перенесенный странник,
Опять душой зовет меня в тайгу,
Где рос он, жесткий, крепкий и колючий,
На голых скалах, задевая тучи,
Над грозной и грохочущей рекой.
Он пил снега, собой их растопляя,
Он жил, корнями камни оплетая,
И не искал себе земли другой.
Когда ж смолкал реки осенний рокот,
Он под ветрами, шедшими с востока,
Ложился в камни, о снегах моля.
Но вдруг кирка... и раны... и удары...
И вместо сопок — черные бульвары,
А там асфальт. Там даже не земля.
Там даже звезды светят еле-еле.
И встала неподатливая зелень
Враждебной жизни охранять уют.
И запах смол, таинственный и пряный,
Угас в дымах лиловых и туманных.
И нет цветов. И птицы не поют.
Но снег зимой — упрямее, чем птицы.
И все равно ему, куда ложиться,
Его несет, его кружит метель.
Так грудь — под ветер и стволы —
под тяжесть!
Погибнет стланик, все равно не ляжет
В чужую белоснежную постель.
Едва звенят промерзшие иголки.
По городу лукавой богомолкой
Идет зима в обманной тишине.
И только стланик бешено зеленый
Над снегом разметал свои знамена,
Как будто крылья поднял встречь весне.
На праздник жизни яркой и веселой
Он, в рыжих клочьях, скрюченный и голый,
Придет и скажет, яростно грозя:
— Вот я принес свои сухие сучья.
Зачем их жег мороз и ветер мучал?
Сломить их можно.
Наклонить — нельзя.
Баллада о ветре Фен
Угрюмый и холодный ветер Фен
С туманами на берег гонит море...
И если с целым миром я в раздоре,
Тому виной холодный ветер Фен.
И ни тепло давно обжитых стен,
Ни яркий свет спирали на камине
Не упасут от северной пустыни,
Когда идет бродяга старый Фен.
Холодный ветер к нам приходит с юга,
И если где-то за морем подруга
Сдалась другому добровольно в плен
И больше уж не ждет тебя в тревоге
Из этой горькой северной дороги,
Ее дыханье мне доносит Фен...
Тропа, что дыбом к небу поднялась,
Прорыта сквозь восходы и закаты,
И по болотам старые лопаты,
Где ржавчина, как в ранах, запеклась.
Здесь Млечный Путь над чьим-то изголовьем
Когда-то тек не молоком, а кровью.
И не было звезды при их кончине...
В фуфайке из тумана, как и ныне,
Не ведая грядущих перемен,
Шел тот же ветер. Неуемный Фен.
И любовь, и глухая ревность
В сердце вспыхнули и прошли.
И уже не грустит царевна,
Провожая вдаль корабли.
Капитан молодой и статный
Добровольно не сдастся в плен.
Принесут корабли обратно
Груз стяжательства и измен.
Груз остывшей осенней крови
(Думал — золото, вышло — медь!).
Нет на свете таких сокровищ,
О которых бы след жалеть.
Даже якорь срывает ветер,
И сквозь сталь пробегает течь..,
Нет сокровищ таких на свете,
Чтобы их до конца беречь.
В самых дальних путях Скитальца
Ожидает глухое дно,
И венчальные камни с пальцев
Сами свалятся все равно!
У царевны седые косы
(Думал—жемчуг, а то — роса!).
Убирают в ночи матросы
Обветшалые паруса.
Упадет во дворце на стены
Всех несбывшихся грез гроза...
И назад отнесет, как пену,
Клочья мокрые — паруса.
И с тоскою простой и древней
Смотрит на море дочь земли...
И вздыхает всю ночь царевна,
Проводившая корабли.
К портрету
— У вас портрет Хемингуэя?
Дань литературной моде?
Разговор с гостем
Весь от сумы да от тюрьмы,
Вдоль всех дорог — его дорога.
Зеленой Африки холмы,
Тропа свирепых носорогов.
Пылает горная война,
Шумит стоцветная коррида...
Бокалы белого вина
В отелях павшего Мадрида.
Морских скитальцев, поздний труд...
Акулий жир... Свирепый голод.
Зеленый камень изумруд
В тени таинственной гондолы.
Пираты... Выстрел на борту...
Бровей упрямых полукружья.
Любовь... и страх за красоту,
И горький крик: «Прощай, оружье!»
Там кровь стекает со страниц,
Там океанов грозен рокот...
Но за печалью без границ
Мне всюду чудится жестокость.
И все ж портрет в шкафу моем —
Отнюдь не моде дань беспечной!
Котенок... «Кошка под дождем»,—
Звучит в душе моей извечно.
Я вижу: итальянский день,
Затянутый ненастной пленкой,
Так, будто набежала тень
На лоб кудрявого ребенка.
И плющ промокший на стене...
Бормочет что-то смытый гравий...
И плачет женщина в окне,
Как веер, отодвинув ставень.
Далеко, ах, далеко дом,
Страна отважного Колумба!
Здесь дождь... И мокнет под дождем
Котенок, прикорнув у тумбы.
И разве в мире есть друзья,
В хаосе мест, в тоске дорожной?
И ничего сменить нельзя..,
А обсушить котенка можно.
Пусть будет целый мир согрет!
Тепло раздать бы, не жалея...
Из-за стекла глядит портрет
Великого Хемингуэя.
Шут
Метут ветра на всех дорогах мира,
И ночь темна, как поздняя река.
И шут опять ведет пустыней Лира,
Обманутого жизнью старика.
Он в замке жил, не зная бед народных.
Так у каких стучать ему дверей?
В его стране на нивах плодородных
Растут бурьян да горестный пырей.
А что он знал? Пиры, турниры, шпаги,
Лукавый шелк, хвастливый звон рапир...
Идут пустыней жалкие бродяги
В лохмотьях вымокших — и шут, и старый Лир.
Кто короля посмел обречь на муки?
«Меня карать? Я всех караю сам!»
Как ветки вяза, скрюченные руки
Он гневно простирает к небесам.
Явили милость небеса слепому:
Безумием он, как плащом, одет.
А шут, тот знает: есть дорога к дому,
Где никогда не угасает свет.
И он идет. И он тропинку ищет.
Должна ж — проклятье! — быть тропинка тут!
Он сам-то родом из бродяг и нищих,
Он знает все, усталый, мудрый шут:
Ночных костров дымящую тревогу
И горе, где слезами не помочь.
Но знает он: не с каждого порога
В его стране голодных гонят прочь.
Он шут, не раб. Не каторжник, к галере
Прикованный ржавеющим ядром.
Он просто друг. И просто другу верен,
Пусть всех небес над ним грохочет гром.
Пусть воют вихри, вырвавшись на волю,
Пусть сто дождей взбесились на земле!
Он для себя не знает лучшей роли,
Чем роль шута при старом короле.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сошли века под сень дубов зеленых,
Но пыль дорог взметнулася опять.
И сердце б мне, как старую корону,
Найти в ночи и королю отдать.
Пусть молний нет. В окошко лампа светит.
Не подаянье— ужин на плите.
Но шут и Лир, тоскуя о рассвете,
Опять идут в безглазой темноте.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Страницы пожелтевшие Шекспира,
Далекие, мятежные века...
И шут выводит на дорогу Лира,
Безумного слепого старика.
Мореходы (главы из поэмы)
Поэма «Мореходы» осталась неоконченной.
Матросы Беринга
Осьминоги бьются в якорях,
И не слышно песни за торосом,
Потому что в северных морях
У русалок замерзают косы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нам — сквозь дыры — звездные леса
Видятся во тьме полярной ночи.
Соль и ветер съели паруса,
А латать их не хватает мочи.
Давит стыд среди других забот.
Нас не бьют. Мы понимаем сами:
Как же так? Российский пакетбот
Ходит под худыми парусами!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Темный кубрик. Не видать ни зги.
Ветер, плач ли сотрясает стены?..
Говорил наш лекарь: от цинги
Человек становится скаженным.
Мне вот снилось, что горилку пьют,
Всем налили, я ж сижу, как лишний.
И что мати з печi достают
Казанок с варениками з вишнi.
Что цветут вишневые сады,
Что звенят дареные мониста...
Я молю тебя: «Воды!.. Воды!..» —
Ты, смеясь, проносишь коромысло.
Вот и все... Сосед мой, хоть умри,
Просит щей и репы с огорода...
Мы вчера приели сухари,
А сегодня допиваем воду.
Но когда кончается припас,
Вместе с ним кончаются и страхи.
Плохо только: встретим смертный час,
Не сменив холщовые рубахи.
Те, что капли крупные, как град,
В камень просолили на матросе.
На последний, огненный закат
Наше судно, может быть, выносит
Паруса тяжелые, как медь,
Мачту, что застыла и не гнется...
Никого не надобно жалеть!
Особливо тех, кто не вернется.
Нас и штормы не бросали ниц!
Наш удел высокий, а не жалкий!..
А у белокаменных криниц
Плачут чернобровые русалки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Океана медленный простор...
Волны бьют, как вечные куранты:
Будь спокоен, Беринг-командор,
За свою славянскую команду!
В час, когда превыше всех даров
Станет хлеб, ты спустишься на берег.
Мясом чудом пойманных бобров
Угостят тебя матросы, Беринг.
На земле, где не растет трава,—
Корабельной просмоленной стружкой,
Чтоб легла покойно голова,
Мягкую набьют тебе подушку.
Только уж с покоем и едой
Никогда ему не породниться!
Смотрит, смотрит месяц молодой
Сквозь его дрожащие ресницы.
Юный месяц, два златых конца,
В облаках ныряет спозаранку.
Как обломки женина кольца,
Подняты в насмешку над землянкой.
В Дании себя он видит вдруг,
В древнем парке, где гулял ребенком,
То не снег, то тополевый пух
Закружил бесшумною воронкой.
Нет, то снег далеких островов,
То в нездешний мир открылись двери...
Как они промыслили бобров?..
Отдохни! Ты очень болен, Беринг.
Все б отдать за яркий свет углей,—
Леса нет на берегу убогом...
Льет песок со стен... Но так теплей.
Стой, матрос! Не отгребай. Не трогай.
Ведь песок не страшен тем, кто жив.
Кто прошел от Дании до Америк.
Русскую Америку открыв,
Спи теперь спокойно, Витус Беринг!
Но в цинготном медленном огне
И сегодня он сгореть не вправе!
Под какой звездой, в какой волне
Моет киль свой бриг «Апостол Павел»?
«Я моряк... и самый высший долг...»
Чу! Песок не шелестит по крыше.
И прибой вдруг грохнул... и умолк.
Больше Беринг ничего не слышит.
Океана медленный простор...
Волны бьют, как вечные куранты:
Будь спокоен, Беринг-командор,
Жаннетта
В самый тихий полунощный час
Грозный зов разносится по свету:
«Погибаем! SOS! Спасите нас,
Нас относит к острову Жаннетты,
К острову Погибших Кораблей,
К острову Надежды Погребенной...»
Шепчут, покрывая рев морей,
Хрупкие и нервные антенны.
Что спасает в самый страшный срок?
Что сильней, чем туча штормовая?
Разве материнский образок? —
Нынче их не часто надевают.
Он надеждой ясною блистал,
Делал берег и ровней, и ближе,
Умереть мужчиной помогал,
Но не мог помочь в пучине выжить.
Разобьется судно об утес,
Медный крест затянет илом донным,
Потому что камень — крепче слез,
Потому что — горе побежденным.
Но на смену сумрачным векам
Век пришел и дружбы, и заботы.
Вот уже на помощь морякам
Поднялися в воздух вертолеты.
Волю сердца чуя, не приказ,
В облаках радист поет, как витязь:
«У «Жаннетты» будем через час.
Соколы! Хорошие! Держитесь.
Мы вас слышим! Помощью пошла
К вам родная, щедрая планета...»
Я не знаю, кто она была,
Женщина французская Жаннетта.
Чей заветный маленький портрет
На стене висел у капитана?
Чей последний, скорбный силуэт
Выплывал из блеклого тумана?
Может, мать? Седая голова...
Мать, которой сына не заменят
Никакие в мире острова,
Славы блеск и полновесность денег.
Или та, что в дальней стороне
Мужа из похода ожидала
И ночами видела во сне
Острые и вздыбленные скалы,
Где слепых ветров не превозмочь,
Где во тьме — туманы, рифы, мели...
А быть может, не жену, а дочь
Видел капитан на акварели?
Не ласкать отцу ее кудрей,
Сиротою вырастешь ты, Жанна!
Пусть же средь арктических морей
Черный остров будет ей приданым.
Дочери оставит капитан
Славу, а не деньги... И в печали,
Наклонясь к линованным листам,
Он запишет в вахтенном журнале:
«Груду скал, что средь полярных вод
Я на карту нанесу к рассвету,
Если запись кто-нибудь найдет,
Окрестите островом Жаннетты».
Разве важно — дочь или жена?
Кто теперь родством считаться станет?
Девочек французских имена
Высятся в полярном океане.
Сердце
Словно злое волшебное слово
Лег туман на просторы дня.
Так ложится на плечи больного
Отсыревшая простыня.
Паутина бессонных ночей
Прилипает к окну больницы,
Чтобы бухта и лунный ручей
И во сне не могли присниться.
Там в камнях обсыхает роса,
Ирис клонит под ветром плечи...
Там суровые паруса
Мы носили штормам навстречу.
Гнулась мачта крутой дугой,
Билась пеною белой ночи...
Сердца парус, такой тугой,
Изорвали мне бури в клочья.
Август солнечный, голубой,
Дозревающий голубицей...
Моря северного прибой
Бьется в темном окне больницы.
Миллионами ярких брызг
Бьет о скалы тоска и ярость...
Хоть немного еще держись,
Мой изодранный, дерзкий парус!
Чтоб пред тем, как уйти в края
Из которых уж нет возврата,
Белой лебедью шла ладья
На пылающий свет заката!
Весна
Перо жар-птицы звонкой,
Лукавое перо!
Стоит солдат с девчонкою
В Сокольниках в метро.
Она следит украдкой:
Вечерний рог трубит,
И желтую перчатку
Смущенно теребит.
Поводит бровью длинной,
Счастливый прячет взгляд
И гладит георгины,
Что подарил солдат.
В соцветьи ламп дневного
Горит ее звезда.
А под землею снова
Грохочут поезда.
Осенний дождь устало
Бормочет до утра...
А я весну видала
В Сокольниках вчера.
На Пресне
Запах почек приторный и горький.
Медленно, неслышно моросит.
Под одним из трех холмов Трехгорки
Двое молчаливо ждут такси.
И огни Москвы многоэтажной
Сквозь туман колышутся вдали.
А апрель, беспомощный и влажный,
Веет теплым запахом земли.
Луч фонарный недвижим и светел.
Лунный свет... безжизненность огней.
Ах, Москвой гуляет нынче ветер,
Не качая зыбких фонарей.
В светлом и безжалостном потоке
Двое общей тенью под горой.
А в земле апрельской бродят соки
Под асфальта тяжкою корой.
Ночь... Туман одел девичьи плечи
Матовой, холодною слюдой.
И такси плывет к двоим навстречу
Маленькой, зеленою звездой.
В тишине ночная Пресня дремлет.
Меркнут окна. Шелестит вода...
И звезда, что к ним сошла на землю,
Гаснет. Как и всякая звезда.
Февраль
Здесь умерших растений шелестящие плети,
Здесь голодные птицы в окна крыльями бьют,
Да холодный угрюмый и отчаянный ветер,
О дома расшибаясь, вдаль уходит. На юг.
Входит в зеркало резко след огней от машины,
Входит в зеркало легкий, чуть подсвеченный дым,
А удары часов так медлительно-длинны,
Как живое, что в сердце вмиг слилось с неживым.
Человечьи огни стали ярче, чем звезды...
Сучья за руки взялись. И колышется даль.
Так проносится ветер, неуютный и грозный,
Так промерзлую Волгу лижет черный февраль.
Март
Уголь, снег и морской песок.
И торчали от волн вдали,
Как щетина небритых щек,
Стебли трав из сухой земли.
Клочья ваты — обрывки туч,
Солнца свет воспаленно рыж.
Ветер с горных сорвался круч
И гремит по железу крыш.
Он в погасшие окна бьет,
Серой пылью швыряет в парк.
Голый лед, грязный лед, темный лед...
Вот такой в Магадане март.
Зацветает под солнцем снег
На отрогах далеких гор.
Облака, словно ленты рек,
На небесный легли простор.
В них шиповника алый цвет,
Одуванчика легкий пух,
Птичьей стаи незримый след,
Дальних странствий тревожный дух.
Всех сокровищ не надо мне —
Только б плавились в бухте льды,
Только несся бы встречь весне
Запах талой морской воды.
Ветер в скалы, как в снасти, бьет,
С океанских срываясь карт.
И звенит, голубеет лед.
Вот такой в Магадане март.
Май
Народился лист кленовый,
Как ладошка у грудного,
И за первую слезу
Принял майскую грозу.
Соловьи гремят ночами:
— Вы подругу не встречали?
И лепечет лист в ответ:
— Нет.
Июнь
Если б не влюблялися поэты,
Как бы мы узнали, что рассветы
Искрятся малиновым огнем,
Что роса дрожит над георгином,
Что оса жужжит над диким тмином,
Что лиловый месяц всходит днем?
Если бы поэты не влюблялись,
Почему бы люди догадались,
Что в снегу лежит вишневый цвет,
Что пурга смеется, а не плачет,
Что сердца не могут жить иначе,
Что туман скрывает птичий след?
И что где-то на звезде зеленой
Тихо бродит грустный и влюбленный,
Тихий и отчаянный поэт?
Июль
Мне снилось: я жду свиданья
И в темень окна смотрю,
Хоть знаю уже заранее,
Что встречу одна зарю.
Прикрою лицо руками —
Обрывы охотских бухт...
Лью слезы на горький камень,
А он остается сух.
Тебя мне приветить нечем,
Но я не варю еду.
А где-то ночной кузнечик
Стрекочет в сухом саду,
Что, коль разошлись дороги,
Перечить нельзя судьбе...
Зачем же мои тревоги,
Как прежде, летят к тебе?
Лукавый пророк кузнечик!
Ты ложную весть принес!
И вот я лечу навстречу,
Седых не покрыв волос...
Здесь так горяча крапива,
Здесь ночи, как зло, черны...
Когда нам всерьез тоскливо,
Мы глупые видим сны.
Август
Я — как августовская береза
В полукружье брошенных ветвей.
Шелестят мои сухие слезы,
Лист мой обрывает суховей.
Обе мы сегодня при дороге
Никнем, задыхаясь и горя.
Пусть же к нам придет за все тревоги
Тихая прохлада сентября.
Успокоит ветром легкокрылым
И, даруя высшей из наград,
Даст нам веру, мужество и силы,
Чтоб забыли знойный листопад.
Утро
Сегодня я проснулась рано
И увидала из окна,
Что зыбкой пеленой тумана
Покрылась горная страна.
Снега еще не скрыли сопки,
Но краски осени сошли.
На тайные медвежьи тропки
Иголки лиственниц легли.
Вода, в ночи уйдя за остров,
Ворчит и стонет вдалеке.
Медуз беспомощных и пестрых
Отлив оставил на песке.
А птицы, с облаками споря,
Идут в туманах за залив,
На золотых осенних зорях
Крутые крылья опалив.
В нечеткости размытых линий
Зажегся первый сноп огней...
И молодых морозов иней
Сошел с обветренных камней.
Ноябрь
Здесь дни проползают тропою улиток.
Застыл за дорогой ветшающий храм.
И солнца осеннего бронзовый слиток
Над низким Заволжьем встает по утрам.
Над голой, над темной, раздерганной чащей
Свистят с полуночи сквозные ветра.
Последний наперстник, почтовый мой ящик,
Не шлет, не вещает ни зла, ни добра,
Негаданной встречи, нежданного счастья.
Здесь якорь не брошен никем, не забыт.
Неровная кровь ударяет в запястья
Несчитанным боем прощенных обид.
И тени, свинцовых грузил тяжелее,
По сердцу ступая, уходят ко дну.
Деревья, склоняясь в бессонной аллее,
Осенних ночей постигают длину.
Любил неистово и бросил беспощадно,
Хоть говорил «не уходи» стократ.
А за окном пустыней неоглядной,
Зажженый ветром, плавился закат.
Взметнуло вихрем вал листов осенних
В бессмысленный, в неотвратимый путь…
И вспышками последних примирений
Зеленых листьев было не вернуть.
Когда сорвется ветер круто,
Скажи спасибо и на том,
Что кто-то на одну минуту
Укрыл тебя своим плащом.
Не надо спрашивать, доколе
Он над тобою плащ простер
И до утра ль пылает в поле
Зажженный с вечера костер?
Не верь губительной примете:
Закат пылает в два огня.
Сегодня сумасшедший ветер,
Ты у ворот дождись меня.
Пускай мой путь не станет глаже,
Пусть все пророчат мне беду,
Но я пойду, куда прикажешь,
Босая, в ситцевом пойду.
Я облаков платок холодный
Прижму к горячей голове
И счастье догоню сегодня,
Как утро догоню в Москве.
Московские переходы
Сошлись, темнея, в дальней точке своды.
Растаяло, исчезло серебро.
Дорога в ад длинна, как переходы
Усталого московского метро.
За тенью тень проходит здесь бессменно,
И каждый — безудержен и безлик.
И на молочных, глянцевитых стенах
Их отраженья держатся лишь миг.
Горят огни, не грея, не сгорая,
Сплетясь в один бездушный хоровод.
И все спешат, как будто двери рая
Откроет им подземный переход.
Толпа манит, велит идти за нею,
Звенит о камень непрерывный шаг,
Но на стене «нет выхода» чернеет,
Как Дантово: «оставь надежду всяк...»
Голубоватый, ровный свет аргона,
Как вечный луч неведомой луны...
Глаза в нем глубоки и затененны,
А лица — неподвижны и бледны.
Ни радости, ни скорби, ни смятенья...
Род человечий, бесконечный род!
И возникают тени, тени, тени,
Покорно уходя за поворот.
Они идут, тихи и непреклонны,
Но в стороне, в далеком тупике,
Стоит, прижавшись к мрамору колонны,
Дочь Беатриче в ситцевом платке.
Иное платье и иной обычай,
Но тот же груз обид и неудач...
И худенькие плечи Беатриче
Земной и вечный сотрясает плач.
ИI будто на пол одинокой кельи
Она слезу роняет, как брильянт...
Что женщине, озябшей в подземелье,
Ты в утешенье дал бы, старый Дант?
Молитву? Блеск небесного чертога?
Покой незримых, призрачных садов?
Но кто же поминает имя бога
Под вечный лязг подземных поездов?
Здесь хризантемы па стеблях примятых
Завернуты в бумажное стекло...
А ей бы— мак, колючий запах мяты
И — чтоб следы пушицей замело!
Да разве мрамор эти плечи студит
И темь в глазницы бросила стена?
Проходят мимо люди, люди, люди,
Она ж — одна. Она опять одна!
Лишь голос дня ее все резче кличет...
Ступеням счет... Ударил снег в лицо.
И падает, как перстень Беатриче,
К ее ногам Садовое кольцо.
Чемоданы на антресоли!
Здесь пурга не шумит тревожно.
Пуд немолотой серой соли
Съели мы у костров таежных.
И в краю, где густые травы,
А зимой под ногами слякоть,
В недоступную сердцу гавань
Сердце бросило мертвый якорь.
Но прислушайся к звездам чутко
В час лазоревый на рассвете:
Нам, как прежде, гудит побудку
Океанский Великий Ветер.
Тот, что скалы шатает в гневе,
Рвет тяжелых туманов знамя.
Ширь Востока и Дальний Север
Навсегда остаются с нами.
Как привечу зиму первую
На чужом краю земли?
Всей округи кошки серые
Мне дорогу перешли.
Бьют с размаху ветры шалые,
Стонут бревна на плаву.
Снег упал на землю талую,
На зеленую траву,
Ту, что осенью обманчивой
Расцветает, как во сне,
И лежит на одуванчиках,
Словно пепел на огне.
Все ль меня забыли-бросили?
Всех ли бросила сама?
Так встает зима без осени,
По живой траве зима.
Художнику Н. Дочкину, автору серии картин «Удомельские пейзажи»
Ты знаешь, что такое неуют
России средней и России древней,
Когда надсадно петухи поют
Над темною, нахохленной деревней?
Озера беззащитны и светлы
Лежат, едва прикрыты берегами.
И стынут смолокурные котлы
Под синими тяжелыми снегами.
И лодки, опрокинуты, лежат...
Но в неуюте дышится легко мне!
Ведь чья-то юность сотни лет назад
Прошла над этим берегом Удомли.
Здесь проносились к югу косяки,
Здесь камыши вмерзали в лед прозрачный,
А дальше — воды медленной реки
Текли в туман неведомый и мрачный.
В себе я их сегодня повторю,
Тех рыбаков в их осташах * тяжелых.
И выйду в лес навстречу снегирю,
Навстречу сказкам страшным и веселым.
* Осташи — рыбацкие сапоги.
Друзьям
Когда в грозовый час разлуки
От горя оземь грохнусь я,
Меня у смерти на поруки
Возьмут, как искони, друзья.
Они для жизни на поруки
Возьмут меня. В который раз?
И подниму к громам я руки
И стану, молний не страшась.
Но если дождь в мои ладони
Хоть каплю влаги принесет,
Я напою не тех, кто стонет,
А тех, кто голову не клонит,
Кто в час предательства спасет.
Я этот вечер вспоминаю редко.
Сосновый запах... голубой угар...
Застиранная старая салфетка...
Нечищеный, поющий самовар.
На камышовых этажерках в скуке
Фарфоровые зябнут пастушки.
И...— боже мой! — дрожат мужские руки.
А в комнате гуляют сквозняки.
Тоска гудков. Намокшие трамваи.
Холодный дым. Далекой домны свет.
Я никогда с тех пор не забываю
Уральский дождь. А вспомнить силы нет.
Теперь, пройдя тяжелый путь скитальца,
Споткнувшись сотни раз на том пути,
Я оценила дрожь холодных пальцев.
Но кто от жизни мог бы упасти?
Бесстрастный суд. Свою судьбу сужу я,
Где был ошибкой каждый взгляд и шаг.
Как в комнату, вошла в судьбу чужую
И принесла обиды да сквозняк.
Тот самовар с печальной гарью шишек
Плывет доныне в бесконечном сне.
Осенний дождь всю ночь шуршит по крыше.
И неуютно. И печально мне.
Бьет родник из-под ели,
Из зеленой земли...
А певуньи-метели
Меня в лес завели!
Брошен мостик небрежно
За блестящий ручей.
Он зимою бесснежной
Запыленный, ничей.
Опустелой скворечни
Чуть приметная тень...
Да прикинулся лешим
Промороженный пень...
Промороженный камень,
Беспощадный обвал.
Завела меня память,
Где и черт не бывал.
Гикнул ветер: «Встречай-ка!» —
И ушел в бурелом.
Мне охотская чайка
Машет сизым крылом.
Словно счастье мне снится
Край скитаний и бед...
Златогрудой синицей
Стынет волжский рассвет.
Шмель повис, жужжа над полем диким.
В тыщу верст лежит зеленый плат.
Ягода ль ты княжья, княженика?
Сладкий дух, медовый аромат.
Ягода покоя и пустыни,
Водяной, невидимой пыли.
Ягода, хранящая поныне
Запахи непаханой земли,
Запах бора, крепкий и смолистый,
Дикие, зеленые кусты,
Запах жизни и надежды чистой,
Женской силы, вечной правоты.
Отгорела закатная медь
Под зенитом лилового шелка.
Не тебе моим сердцем владеть,
Безмятежная, ясная Волга.
Я пришла, новоселка твоя,
Под берез твоих белые струны,
Но иная вода и края
Для меня были — счастье и юность.
Пусть здесь травы легки и добры,
Пусть метели редки и туманы,
Только жив в моем сердце обрыв
Неприступной горы — Марчекана
И под Ветреным скальный порог...
И вдыхая ромашки и клевер,
Все по зорям гляжу на Восток,
Вижу ночью дымящийся Север.
Ожидание
Сходила б за бутылкой я, ей-богу
(А бегать, врать не стану, тяжело),
Когда б в мою уютную берлогу
Кого-нибудь случайно занесло.
Из котелков несется запах пряный,
Там на двоих еда готова впрок.
Кого я жду? И кто вот так, нежданный,
Негаданный, вдруг ступит па порог?
Он будет странник? Властелин ли?
Пленник? С ним тишина придет иль суета?
Но восковой недвижностыо сирени
Живут в дому покой и пустота.
Какое дело мне? Не надо супа,
Вина не надо, и дороги нет!
Я завтра стану медленно и тупо
Опять готовить на двоих обед.
Пятая стена
Январской полночью дорогу
Перемело. Перемело.
Несчастье к моему порогу
Его случайно привело.
Я не могла сказать, чтоб снова
Он уходил под вой пурги.
Из глаз его кричало слово,
Немое слово: «Помоги!»
Прильнули к окнам чьи-то лица,
Взметнулся огненный платок.
И лихорадка-огневица
Его швырнула на порог.
На вытертой оленьей шкуре
Глаза, как отблески луны.
И заслонили нас от бури
Четыре ветхие стены.
Пусть эта ночь пройдет с рассветом,
Пусть сменит бурю тишина.
Он заслонил меня. И это,
И это — пятая стена.
Прошла весна просторами России.
Дожди за нею замыкают круг.
Уж одуванчик кудри золотые
Сменил на белый, быстротечный пух.
На сотни верст кругом земля сырая.
Бушуют грозы. Мечутся ветра.
Я по ночам отодвигаюсь к краю,
Чтоб больше места было у ковра.
Но все уже рассчитано заранье,
И я себе, как маленькая, лгу:
На свете есть такие расстоянья,
Откуда не вернуться к очагу.
Встает былое призрачно и стерто,
А день лучом врывается в окно.
Мы днем живых зовем. Ждем ночью
мертвых.
Но никому прийти не суждено.
Лукавые ветры марта
Колышут туман и снег.
Соседка гадает на картах
Про чей-то про долгий век.
Толкует свои сомненья...
Ветер свистит во дворе,
А голова оленья
Темнеет на алом ковре.
И чуть задрожат ресницы,
В висках приутихнет кровь,—
По тундре за голубицей
Идет без тропинок вновь.
Там змей не надо страшиться,
Там нету людей чужих.
Ведерко полно голубицы,
Евражка в кочках кружит.
Ветер утих... Здесь кротко
Укутала Волгу ночь.
На дальней, родной Чукотке
Осталась соседкина дочь.
Пьет снеговую воду
(Хорошее это питье),
Дети оленеводов
Учатся у нее.
А муж был олений лекарь.
Все русскою бредил весной...
Да так... Не судилось веку!
Под волжскою спит сосной.
Чукотка с ее снегами!
Холодныи, родной простор!
Спокойный олень рогами
Бросает тень на ковер.
Час полуночный близок...
(У нас, на Чукотке, день!)
Пора выключать телевизор
И чаю б согреть... Да лень.
Птица
Сквозь намокшие ветви осень
Строго смотрит в мое окно.
Я забыла, что ты меня бросил.
Как давно это, как давно!
И добро, и худую славу
С той поры унесла вода.
Пред Судом кто предстанет правым?
Только нет ведь его, Суда.
Я несла терпеливую кару,
И позор, и тревожный сон.
Огрузневшая птица Старость
Зябко села на мой балкон.
Что ж! Открою пошире дверь я
И устроюсь в обнимку с ней.
Будем чистить и гладить перья
У вечерних моих огней,
Чтоб, когда поутру торопливо
Станут мыть неживой водой,
Говорили: «Была красивой
И совсем еще молодой».
Никто не в силах мне помочь!
Столичный день бредет в тумане,
Затем, чтоб где-то в Магадане
В жемчужных бликах встала ночь.
И сопки сгрудились толпой,
И час бессолнечный недолог...
Кто этой синей ночи полог
Сегодня разделил с тобой,
Считая звезд литые гривны?
Как мир стал на свиданья скор!
До дальних, до бессонных гор —
Четырнадцать на реактивном.
У реактивных легкий след...
Так приложить бы все усилья,
Взять в руки маленькие крылья,
Взять в руки голубой билет.
И, точно к спящему во льду,
Давно остывшему зимовью,
Лететь за старою любовью
И задохнуться на лету.
Взойти на трап, смиряя дрожь...
Нет, не взбежать тропой недлинной.
Как душно нынче на Неглинной!
В Замоскворечье хлынул дождь.
В гостях
Художнице А. Архангельской
На стенах серебрились бокалы,
Рдели маки, сирень цвела.
А художница задремала.
Скоро печь прогорит дотла...
И, уткнувшийся в одеяло,
Чуть мурлыкал облезлый кот.
А на улице выло, стонало,
Наметало сугроб у ворот.
И декабрь, шурша в изумленьи,
Загляделся, к окну привстав,
И на щедрость и ширь цветенья,
И на зелень высоких трав.
Где-то ветер метался туго.
Дом, как кот, был и сер, и стар.
Проступал, что березовый уголь,
На щеках у художницы жар.
Может, жар алел не по правилам?
(Я в тех правилах не мастак).
Но горели и щеки, и плавился
Отсвет солнца в ее холстах.
А закат из последней силы
Под окном золотил сосну.
И больная меня попросила:
— Почитай стихи про весну.
Из Вальгыргина
Вот опять на улице тонкие снежинки,
Мелкие, летящие, как гагачий пух.
Я ловлю холодную, белую пушинку,
Я смотрю, как улица изменилась вдруг.
Мне метель наполнила серебром ладони,
Нет меня счастливее и богаче нет.
Миг... и все растаяло... Ничего не понял.
Где богатство делось? Как погас мой свет?
Видно, ты, любимая, только мне приснилась,
Целовал во сне я лишь белый твой платок.
Вновь окно больничное. Вновь постель постылая.
И от слез, от снега ли я душой продрог.
Перевод с чукотского
Ситцевое тепло
Я столько раз с весельем приходил,
Я столько раз сбегал туда, как вор,
Я столько там вина и слез пролил
На золоченой скатерти узор!
Метель свивала гнезда за окном,
Как пес цепной металась во дворе,
А сквозь хрусталь, наполненный вином,
Я жаркий полдень видел в декабре.
Дремали руки теплые твои
В линялом ситце смятых рукавов,
И веточка засохшая хвои
Нас уводила в глубь седых лесов.
Мы жили в мире вымыслов и бед,
Чужих страстей и запаха сосны...
Чужой судьбы вдали следили след,
То сказочно богаты, то бедны.
Гремела крыша в ветреные дни,
Я ж не слыхал дыханья своего,
Но твердо знал, что руку протяни —
И рядом сердце,— больше ничего.
А вот сейчас устал я и продрог
В родном покое, в ласковой тиши.
И мед цветов и мята у дорог
Не лечат мне иззябнувшей души.
Зачем мне солнца плавленная медь,
Зачем мне реки зыбкого стекла?
Я так хотел бы сердце отогреть
У ситцевого, зимнего тепла.
Звезда
Вернуться домой — это значит туда,
Где дни холоднее, темнее, короче,
Где с давних времен голубая звезда
Повадилась к окнам моим с полночи.
Повадилась зимняя крыша греметь,
Повадился голубь ходить по карнизу,
И ранних закатов багровая медь
Горит над горой, как таинственный вызов.
А где-то мимозам, качаясь, цвести
Под ветром вишневым, под пологом синим...
Но светит звезда. Значит, надо идти,
Хоть ноша тяжка и хоть путь мой пустынен.
Редут
Стучится ветер твердо и упрямо
В последний мой, в несдавшийся редут.
Я все отполучила телеграммы,
И письма мне сегодня не придут.
В моих дверях все глуше и все реже
Теперь звонок по вечерам звенит.
И только дух далекий побережий
Меня с отважной юностью роднит.
Я все отполучила телеграммы,
Мне письма не придут издалека,
Но каждый день я жду письма упрямо
И каждой ночью робко жду звонка.
Залив Креста
Сверен маршрут заранье.
Лоций не гни листа.
Ищешь ты мыс Желанья —
Выйдешь в залив Креста.
Горек удел разлуки.
В комнате темнота.
Стисни до хруста руки—
Вот он, залив Креста.
Юность — как миг счастливый,
Но отцветет мечта.
Нет для тебя заливов.
Твой только тот — Креста.
Так, с темнотой не споря,
Клонит твоя звезда
Вдаль, где втекает море
В голый залив Креста.
Даль недоступна взгляду,
Но — разомкнись, черта ,—
И осветит лампада
Только залив Креста.
Ветер шумит далече.
Будет волна крута.
И обещает встречу
Вечный залив Креста.
Когда уйду в безвестный край печали,
Откуда не приходят поезда,
Сожгите письма, те, что мне писали
Из разных мест и в разные года.
Мне не страшны ни пагуба, ни тленье,
Ни яркая могильная трава.
Одно мне не отдать без сожаленья:
Последнее сокровище — слова.
Написанные, устные, живые,
Свидетели людских надежд и дел.
Сожгите ж их — столбы сторожевые,
Наш краткий ограждавшие удел.
Завещание
Когда станет — не встать над просторами,
Ничего не иметь и не сметь,
Не хочу, чтоб ползла по-над городом
Похоронная тяжкая медь.
Когда кончатся беды, влюбленности,
Боль и радость, обиды и риск,
Не хочу, чтоб в смешной обыденности
Деревянный везли обелиск.
Жизнь! Была ты нарядной и голою
В блестках ночи и в сумерках дня...
На утесе, над бухтой Веселою,
Схороните, ребята, меня.
Послесловие к электронной версии
Прошло 25 лет после выхода книги В.Ю. Гольдовской, а мы вновь и вновь возвращаемся к ее стихам. Возрождение книги в электронном виде произошло во многом благодаря настойчивости двух магаданцев — С.А. Круподера и О.А. Иконниковой. К сожалению, полностью воспроизвести художественное оформление и фотографии не представляется возможным. Ниже приведены выходные данные издания 1976 года, чтобы мы могли поблагодарить его создателей.
М.А. Трумпе
Виктория Юльевна Гольдовская
ВЕТКА СТЛАНИКА. Книга стихов
Редактор и составитель Л.А. Вакуловская
Художественный редактор Д.Д. Власенко
Фотографии С.В. Белявого, Л.И. Пономарева, Я.И. Юрцуняка
Технический редактор В.В. Плоская
Корректор Г.А. Козеева
Сдано в набор 26/II 1976 г. Подписано к печати 22/VI 1976 г. АХ—01635. Формат 70х90/32. Бум. тип. № 2. Объем 3 физ. п. л., 3,51 усл. п. л., 2,92 уч.-изд. л. Тираж 10000. Заказ 1897. Цена 27 коп.
Магаданское книжное издательство, 685000, г. Магадан, ул. Пролетарская, 15.
Областная типография Управления издательств, полиграфии и книжной торговли Магаданского облисполкома, г. Магадан, пл. Горького, 9.
Посмертный сборник стихов магаданской поэтессы В.Ю. Гольдовской (1912—1974), около четверти века прожившей на Севере. В ее стихах — мироощущение человека, кровными нитями связанного с Магаданом, с Колымой, они пронизаны верой в справедливость, верой в людей.
Настоящее издание является электронным репринтом книги стихов В.Ю. Гольдовской, вышедшей в Магаданском книжном издательстве в 1976 году. Издание не преследует коммерческих целей и сохраняет авторские права на текст за его авторами и их наследниками в соответствии с законами РФ.
© Оформление и программный код - Трумпе М.А., 2001.
Адрес страницы: http://neisri.narod.ru/academnet/infocentr/region/goldovskaya.htm
Вы посетитель
